22 июня. Никакой "внезапности" не было! Как Сталин пропустил удар - Андрей М. Мелехов

Почему «бесноватый» все же засомневался в последний момент? Начнем с того, что, как сообщает Овери, в 1938 году в Германии считали, что, заключив Мюнхенское соглашение, Гитлер… «потерял лицо». 26 августа, после известия об отмене приказа на выступление, чиновники германского Военного министерства открыто заговорили о «закате Фюрера» и его скором падении («1939…», с. 49). «Сообщение о том, – пишет У. Ширер, – что вечером 25 августа Гитлер отменил нападение на Польшу, вызвало ликование среди заговорщиков Абвера (германской военной разведки. – Прим. авт.). Полковник Остер, сообщая об этом Шахту и Гизевиусу, воскликнул: «Теперь с Гитлером покончено!» На следующее утро адмирал Канарис был настроен весьма оптимистично. «Гитлер не перенесет этого удара, – заявил он. – Мир спасен на ближайшие двадцать лет. Оба эти человека считали, что более нет нужды сбрасывать немецкого диктатора, что с ним и без того покончено» («Взлет и падение III Рейха», с. 578). Таким образом, нерешительность, проявленная Гитлером вечером 25 августа, как минимум вела к пробуждению надежд на устранение диктатора среди его многочисленных в то время германских оппонентов (в том числе и в среде высшего генералитета). Отметим попутно, разговоры какого характера – без всякой опаски! – вели друг с другом глава военной разведки Германии, его заместитель и прочие члены высшего руководства Рейха. Представить подобное – чтобы, скажем, начальник Разведупра Голиков в столь же откровенном ключе общался с Вознесенским или Жуковым по поводу устранения Сталина – просто невозможно. Самое же интересное заключается в том, что, по мнению У. Ширера, Гитлер о подобных речах своих генералов знал, но ничего по этому поводу не предпринимал!

Причину колебаний нацистского лидера надо искать в том, что произошло в период с утра 23-го до вечера 25 августа 1939 года. Прежде всего после подписания Пакта Молотова – Риббентропа Гитлер столкнулся с чрезвычайно холодной реакцией своих союзников. Япония, войска которой в этот момент громил на Халхин-Голе будущий «маршал победы» Жуков, вполне справедливо опасалась, что внезапно возникшая советско-германская дружба повредит ее интересам в Восточной Азии. Без особой радости новость о Пакте воспринял и Муссолини: это, казалось бы, вполне положительное для стран «оси» событие автоматически оттесняло Италию на задворки европейской политики. Не горел Дуче и желанием участвовать в большой европейской войне: к этому не были готовы ни итальянские вооруженные силы, ни население страны. После обеда 25 августа – спустя примерно час после отдачи Гитлером приказа о выступлении – к нему явился посол Италии Бернардо Аттолико и объявил об итальянском нейтралитете в случае начала войны. После его ухода Гитлер дал волю чувствам: в этом он очень отличался от чрезвычайно сдержанного Сталина. Но это было не все! Вскоре после визита Аттолико, в 17.30 фюрера посетил французский посол Робер Колондре и весьма недвусмысленно дал понять, что Франция не потерпит нападения на Польшу. Наконец, в довершение всего, в 18.00 Риббентроп сообщил о подписании в Лондоне англо-польского договора. Последнее известие, по словам Овери, возымело эффект «разорвавшейся бомбы» («1939. Countdown to war», с. 36): надежды фюрера на то, что после замирения со Сталиным презренные мюнхенские «червяки» не осмеляться перечить расправе с поляками, были поколеблены самым решительным образом. Спустя час Гитлер отменил приказ о выступлении. Начало Второй мировой было отложено на неделю. «Адольф струсил» – так в этот вечер прокомментировал действия фюрера молодой немецкий солдат в разговоре с товарищами по оружию (там же, с. 22). По-видимому, это мнение разделяли и большинство военнослужащих Вермахта. Многие из немецких генералов и адмиралов, примерно представлявшие соотношение сил Германии и Антанты, наверняка с облегчением перевели дух.

«Кто хотел войны в 1939 году?» – задает вполне резонный вопрос Ричард Овери. И тут же отвечает: «Большинство европейцев точно не желали ее» (там же, с. 14). Большая часть его книги, собственно, и посвящена анализу того, как Вторая мировая могла разразиться в обстановке всеобщего нежелания начинать ее со стороны всех ее первоначальных участников. «Большой войны» не хотели Англия и Франция: именно поэтому правительства этих стран годом раньше пошли на «Мюнхенский сговор», фактически предав Чехословакию. Новой мировой бойни, как мы видим, не желала Италия, которая объявила о нейтралитете. Муссолини присоединился к Германии (фактически против воли Гитлера) лишь в середине 1940 года – когда стали ясны масштабы поражения Франции и возникла привлекательная возможность урвать кусок за счет германских успехов. Войны совершенно определенно не хотела Польша, правительство которой прекрасно понимало, что проиграет ее без своевременной поддержки союзников.

Сам Гитлер очень хотел победоносной «локальной» войны. Ему не терпелось избавиться от привкуса мюнхенского «поражения»: тогда, по его мнению, немецкий генералитет «украл» у него возможность поучаствовать в маленьком успешном конфликте (кстати, далеко не факт, что сильная чехословацкая армия не разбила бы Вермахт). Планировавшаяся летом 1939 года короткая кампания, призванная наказать Польшу за неуступчивость в вопросе о Данциге, давала ему шанс реабилитироваться прежде всего в своих собственных глазах и продемонстрировать нации железную решимость вождя сокрушить всех врагов (в том числе и внутренних). Но, как мы помним из воспоминаний адмирала Деница, войну с Англией (а тем более войну с Антантой) нацистский вождь совершенно искренне считал «концом Германии». Именно поэтому еще 23 мая 1939 года он сказал своим генералам: «Задача – изолировать Польшу. Успех изоляции является решающим фактором. Мы не можем допустить одновременной конфронтации с Западом» (там же, с. 11). По той же причине, когда после приказа о приостановке выступления Геринг спросил фюрера, что это означало – отмену войны или ее отсрочку – Гитлер ответил: «Нет, мне придется побеспокоиться о том, чтобы не допустить английского вмешательства» (там же, с. 38). Как пишет английский историк, «решимость всех участников конфликта подверглась невероятным испытаниям в течение десяти драматических дней, которые разделяли подписание германо-советского пакта ранним утром 24 августа и второй половиной дня 3 сентября, когда Франция присоединилась к Британии и объявила войну Германии» (там же, с. 17). Таким образом, Овери признает, что именно ночные договоренности в Москве послужили фактическим началом «отсчета» дней, остававшихся до начала самой кровавой войны в истории человечества.

Перескажу краткую суть того, что, по словам Овери, происходило в эти десять дней. Несмотря на ставшие традиционными утверждения послевоенных историков о трусливом пацифизме Деладье и Чемберлена, оба демократически избранных лидера в этот раз были – вопреки чаяниям Гитлера – твердо настроены положить конец германским притязаниям в Европе. Как совершенно справедливо полагает Овери, «со всеми разговорами о чести, реальной целью войны в 1939 году было не спасти Польшу от жестокой оккупации, а избавить Британию и Францию от опасностей рассыпающегося мирового порядка» (там же, с. 124). Оба премьера были глубоко уязвлены тем, что Гитлер обвел их вокруг пальца, аннексировав – вопреки данным обещаниям – Чехословакию. Оба понимали, что уступать Германии и дальше нельзя: это грозило не только политической смертью им самим и правительствам, которые они возглавляли. На кон были поставлены сами устои послевоенного мира и будущее их народов. Это понимали также рядовые англичане и французы. Овери подчеркивает, что в общественном мнении к тому времени произошел кардинальный сдвиг: «неприятие войны и стремление к миру, бывшие столь явными в сентябре 1938 года, сменились фаталистическим принятием того факта, что война теперь неизбежна и что лучше ее начать раньше, чем позже» (там же, с. 28).