Хореограф - Татьяна Ставицкая

– А в чем суть их претензий к тебе?

– Всё делаю не так. Например, не так одеваюсь. Небрежно. Наверное, придется нагладить на джинсах стрелки и завести себе туфли из кожи кенгуру или миссисипского аллигатора. Да упокоятся они с миром. Ну, еще пою не так – не стараюсь. Да и живу не так. Хотят научить. И еще: слишком много секса в манере исполнения. А куда я это дену?

Хореограф представил: когда люди впервые натыкаются на этот заряженный сексом кольт, им хочется застрелиться. И тогда они бросаются протестовать. Им кажется, что их поманила его экспрессия, открытость, его голос, а вовсе не яркая сексуальная одаренность. Отчего люди не умеют радоваться за других? Оттого, что радость, в отличие от влечения, бескорыстна? Оттого, что не могут быть сыты одной только энергией? Оттого, что они не ощущают равенства, которое сулило бы надежду однажды обладать?

Ну, вот Марин, кажется, и признался себе: этот парень – воплощение секса, и сам об этом своем качестве прекрасно осведомлен. Но с годами все чаще и острее Залевский желал не только физической близости, но и духовной, мечтал насладиться слиянием двух могучих энергий. Вокруг него всегда вертелись юноши: влюбленные, завистливые, озабоченные сексуальным голодом и материальными затруднениями. Он находил их поползновения естественными и понятными – в порядке вещей. Но выделив кого-то из этого роя, быстро убеждался в их пустоте и никчемности. А этот человек был до краев наполнен светом, талантом, сексуальной энергией и страстно желал делиться своим богатством со всем миром. Иначе все это могло превратиться для него в невыносимый груз, мучительное осознание невостребованности. Его открытость и наполненность удивляли людей, привлекали к нему ожиданием небывалого духовного экстаза от соприкосновения с его энергией. Он, как шампанское, играл, искрил и ударял в головы. Люди подсаживались и уже не могли соскочить. А потом, утратив чувство границ, на правах паразита, червяка в яблоке, начинали лезть в его жизнь в попытках править ее под свои вкусы и взгляды.

– Может быть, не стоит совать им под нос себя подлинного, непонятного, неудобного? – спросил хореограф. – Дай им возможность самим придумать тебя – идеального. Такого они и полюбят. Каждый – своего. Они же всё адаптируют под себя. Не пугай их откровениями. Откровения – это только для сцены. И не жалуйся. Лежащих бьют.

– Я жалуюсь? Ты меня плохо знаешь! Просто я думал, что готов к этому. Я же знал, что так будет. Знал, куда шел.

– Слушай, я не хочу быть жилеткой. Ты только начинаешь. Потом начнутся скандалы, сплетни, вывернутая наизнанку личная жизнь… Как это делается в твоем шоубизе…

– А в твоем?

– Э-э-э-э… Ты что-то путаешь, парень. Я не деятель шоу-бизнеса. Я – человек искусства. Это разные категории – эстетические и «весовые», а не только жанровые. И пишут обо мне совсем другие издания – не «желтые». О творчестве моем пишут, а не о личной жизни.

Пожалуй, такой поворот в контексте разговора выглядел запрещенным приемом. Ударом ниже пояса. Ведь если убрать ранги, то, по большому счету, он и этот парень делали одно и то же – по степени личного вложения. Только он, Марин, не виноват, что есть эти самые ранги. Они существуют, прежде всего, в восприятии людей.

Мальчишка улыбался растерянно. Ему еще никогда не указывали его место так однозначно и безапелляционно – не ставили клеймо низкосортности, не вешали ярлык с указанием цены на распродаже. И он никак не ожидал, что это сделает человек, которого он считал теперь самым близким. Человек, чье мнение было для него важным. Человек, который прекрасно понимал, что делает он, мальчишка, на сцене. Ведь сам по себе высокий жанр, будь то балет, опера или драма, ничего не гарантирует зрителю и не в состоянии компенсировать отсутствие личных вложений артиста на сцене. Откуда этот приступ жестокости? Впрочем, он простит своего друга. Он уже многое готов ему простить – ради тонких невидимых нитей, что связывали их теперь. Золотых нитей, таких желанных. Ради гипотетической возможности прильнуть лицом к груди Марина и ощутить его ладонь на своем затылке. И чтобы он сказал: все будет хорошо, мой мальчик, ты выстоишь и взойдешь на вершину.

– Ты не жилетка. Ты стенд. Я на тебе отрабатываю решения, – нарочито небрежно бросил парень, и Марин испытал чувство неловкости от этого великодушного прощения, от того, что мальчишка готов находить оправдания его бестактности. – Знаешь, что я понял? Люди требуют от артиста, чтоб он был идеален, а сами ищут в нем говно. Чтобы тут же запихать его своими задницами в бочку с дерьмом. Как бандерлоги – Маугли. Чтобы убедиться, что артист – такой же, как они сами. И меня это даже успокоило. В общем, каждый должен знать себе цену. И уметь противостоять, уметь защитить себя, потому что больше некому. Я даю себе слово, что больше никто не обидит меня, никто больше не сможет причинить мне боль.

– Можно, конечно, назначить себе цену, но вопрос в том, готова ли публика ее платить. А по поводу того, что даешь себе слово, кто-то из философов сказал примерно следующее: давать обеты – еще больший грех, чем нарушать их.

– Ты помнишь, мы видели каменную колесницу в Хампи, запряженную каменными слонами? Это же для крепости духа сделано. Для поддержки. Мне еще попадалось фото терракотовой армии китайского императора, спрятанной в подземелье. Живой человек слаб. Даже если он – император. Императоры, мне кажется, особенно одиноки. На вершине, на пике, есть место только для одного. Майкл Джексон был самым одиноким человеком. Обреченным на одиночество именно своей вершиной. И его затравили и съели. Послушай, может, мне выточить каменного себя? Амулет. Маленькую жесткую фигурку. Она будет моей тайной поддержкой. Чтобы не сломаться. Мне нужна какая-то жесткость.

– Обставиться мифической армией? Слушай, это бред. Шаманство. Детский сад какой-то. Лучше укрепляй дух, а не в солдатики играй, – скривился Залевский, не распознав в мудреных аргументах собеседника мольбу о поддержке, тихий призыв. – К тому же, терракотовая армия императора, насколько мне известно, имела другое назначение. Согласно китайским традициям, было принято хоронить вместе с умершим императором живых людей, и глиняные солдаты стали первым опытом, когда вместо живых решили закопать статуи. Ну, как если бы в твою могилу положили глиняные копии твоих поклонников. Представь! Тысячи кукол будут сопровождать тебя в лучший мир. Они станут твоей свитой там… Ты будешь рассаживать их и давать им представления…

– Алле, гараж… Ты уже либретто пишешь?

Марин умолк и посмотрел на собеседника. Тот был болезненно бледен.

На обратном пути парень был мочалив и задумчив. Залевскому и в голову не могло прийти, что спутник казнит себя за проявленную слабость, которую хореограф даже не почуял – воспринимал обращенные к нему речи поверхностно, не углубляясь в тонкости, не утруждая себя распознаванием подтекста. А мальчишка и раньше знал, что никогда не попросит помощи – никто не в силах ему помочь. И вряд ли дождется хотя бы простой человеческой поддержки – теплоты и участия. Ничего, кроме непонимания и поучений. Как обычно. Ну и ладно. Он может рассчитывать только на себя. И никто не разделит с ним этот груз.