Любовь и сон - Джон Краули

Был ли он ребенком или просто маленьким в сравнении с громадными плохими парнями, утрами, которые думали только о том, как бы заманить ею в ловушку и приволочь к своей королеве? Друг от друга утры отличались деталями одежды и звероподобной брони, но на всех надеты черные маски, которые ничем не отличаются от лиц, глазные прорези — то же, что и глаза; когда утры совместно выводили из тайников свои гладкие раковины-звездолеты, когда перелетали аккуратным строем с картинки на картинку, угрожающую фразу, начатую одним из них, мог закончить другой.

Чем они так смешили, только ли тем, что им самим были известны их злые умыслы против Малютки Еноса, а ему нет, и все же он вечно от них ускользал, обычно потому, что не понимал их целей: сворачивал с дороги, чтобы сорвать цветок, и избегал сети, валящейся сверху? Ах, восклицает один, ух — другой, но в очередной раз они промахнулись. Еще смешней был лаконичный космический язык Малютки Еноса, без знаков препинания, с чудным выговором — в его каламбурах, пропусках Пирсу виделся бесподобный юмор: «Опаньки! — Енос заметил, что по дороге перед его автомобилем с колесами-шарами катится дробь, рассыпанная злобным утром. — Катерть».

А уморительней всего бывал Енос в беде: позабытый-позатерянный в глубокой темнице Руты, королевы угров, на ногах кандалы с ядром, за оконной решеткой светит одна-единственная звезда, быть может, родная. «Родина», — вздыхает Енос, глядя в окошко.

Ничего такого уж преступного Рута, в конце концов, не добивалась, только образ действий она, в соответствии со своей натурой и устремлениями, избирала решительно неправильный, извращенный — даже Пирс, мальчишка, это понимал. Все, чего она хотела, это чтобы Енос примирился, согласился, поверил или притворился, что он Рутин сынок. Он, разумеется, на это не шел, так как не был ее сыном, а притворяться не умел; даже когда ему сулили или просто расписывали, как его станут ублажать, осыплют ледяными драгоценностями, как он будет восседать во главе стола на пышных пирах и утры стоя (но не выпуская из рук пироги) будут провозглашать в его честь здравицы — даже тут до него не доходило, чего от него хотят.

В любом случае, мать у него уже была. Где-то в Царствах Света — гласил истрепанный свиток над картинками, периодически представлявший заново искательницу и спасительницу Еноса, Аманду Д'Хайе. «Куда запропастился этот мальчишка?» — всегда вопрошала она на первой картинке, собирая в дорогу сумку. Сзади, туманное и обширное (туманное, потому что не было очерчено толстой черной линией, без которой в комиксах предмет не предмет), маячило царство, бывшее чертогом и одновременно гигантским непонятно-бесстрастным лицом, которое наблюдало за отбытием Аманды (рядом с набитым чемоданчиком неизменно лежал вывалившийся полосатый носок). Кто это был?

Аманда была как ее мальчик, добрая и хорошая, и сама совалась в когти утров. Собственно, сюжет не менялся, художники охотно воплощали и рисовали его вновь и вновь, с небольшими вариациями: Аманда Д'Хайе отправляется на поиски Еноса, по невинности или простоте попадает в сети Руты и в конце концов оказывается в такой переделке, что не она спасает Еноса, а он должен ее спасать. После чего он послушно следует за нею домой; Аманда, воображая будущее единение в Царствах Света, ликующе стискивает ладони, Енос замечает очередную планету, усеянную кратерами, окольцованную кольцами, сопровождаемую лунами; его звездолет виляет в сторону, и над открытым лицом Еноса появляется красиво выписанный вопросительный знак.

Сам себе не признаваясь, Пирс догадался, что книги про Еноса покупала Винни, а никакой не Аксель. Даже в самом начале Аксель редко слал сыну подарки и не написал ни одного порядочного письма, потому что по природе своей был не способен сосредоточить мысли над листком белой бумаги, но к тому времени он перестал и звонить. Пирс заподозрил, что его отец, по своей ли воле или по воле обстоятельств, скрылся от него где-то, откуда нельзя ни писать, ни звонить, а может, ему это запрещено или он потерял память и неспособен дать о себе знать.

И он был прав, в чем убедился позднее, когда окончил колледж, перебрался в Нью-Йорк, отыскал Акселя и стал с ним общаться. Тогда он услышал истории (в исполнении Акселя они превращались в настоящий спектакль) о том, как он в те годы долго пьянствовал, как опустился, околачивался в Бауэри[127]или в другом месте, наподобие (конечно, его кликали там Доктором или же Профессором), — истории картинно-выразительные, как черно-белые мультики, и комично-грустные, как Малютка Енос, затерянный среди миров. Аксель рассказывал, что в те дни ему даже то ли снилось, то ли воображалось в бреду, что Пирс явится когда-нибудь и спасет его, протянет руку (тут Аксель поднимал свою собственную руку — длань милосердия, длань поддержки) и поставит его на ноги.

— Безотцовщина, — сказал Пирс, на минуту пожалев себя за тяжелую судьбу, когда разговаривал с Винни во Флориде.

— Ну, не знаю, — отозвалась она. — Я бы сказала, отцов тебе хватило. — Опустив глаза, она добавила: — Знаю.

Он, безотцовщина; то же и Бобби. Аксель Моффет, бездетный. Дети Сэма, без матери; Сэм, без жены. Ему вспомнилось, как он, совершенно внезапно, залился слезами, когда позвонила Винни и рассказала о смерти Сэма, залился слезами оттого, что внезапно понял: Сэму выпала потеря, с которой он не примирился и примириться не мог; впервые в жизни Пирса охватило мучительное чувство солидарности с теми, кто умер.

Через несколько дней после его дня рождения, когда он пришел из классной комнаты на ланч, Винни (с лицом пристыженным и довольным) сказала: «Угадай, что это» и протянула Пирсу пакет, пришедший по почте из Бруклина.

Прямоугольный кирпич, явно тяжелый, обернутый в коричневую бумагу, отрезанную от магазинного пакета, завязанный грязным шпагатом и надписанный по-школьному правильным, но неуверенным почерком, который Пирс сразу узнал (он был очень похож на его собственный).

— Ну, давай, — сказала Винни. Сэм поднял глаза от сэндвича. — Открывай.

Наверняка книга, в твердом переплете с суперобложкой, одна из тех, что помещают в бумажную суперобложку, а не в пластиковую библиотечную обертку. Роман, ясное дело, поскольку в бумажной суперобложке, а на ней рисунок — воображаемая сцена из истории, заключенной внутри.

— Ого, — сказал он, так и сяк вертя книгу, словно никогда не держал в руках ничего подобного. — Ух ты.

Он осторожно открыл том. На пустом форзаце виднелась карандашная надпись, перечеркнутая ручкой: Рексу, который никогда не прочтет эту книгу. С любовью, Сэнди. Той же ручкой в другом углу было написано: Моему дорогому Сыну, а внизу: С любовью. Аксель, словно промежуток был оставлен для пространной записи.

— Что ж, — произнес Пирс.

На следующей странице было повторено название, а внизу мелкими буквами и курсивом добавлена цитата (обычное дело в старых книгах, заметил Пирс — как отвлекающая болтовня фокусника перед фокусом, зачастую таящая в себе больше загадок, чем основной текст). Он прочел.