Над темной площадью - Хью Уолпол

Наступила долгая пауза. Все молчали. Никто не шевелился.

Наконец Джозеф Пенджли прочистил горло, снял с носа очки в черепаховой оправе и протер стекла ослепительно чистым носовым платком.

Он кивнул:

— Значит, так закончил свою жизнь мой дорогой братец. Я должен вам сразу признаться, что для меня это большое облегчение. Я его просто ненавидел.

Хелен тихонько вскрикнула. Осмунд, повернувшись ко мне, удивленно посмотрел мне в глаза. Я переспросил:

— Вы? Ненавидели его?

— Да, с детства. Когда мы еще были маленькими мальчиками. Он имел привычку раздевать меня догола и после этого заставлял меня целый час стоять в ведре с ледяной водой. Да, я ненавидел его и сам бы с радостью его прикончил, если бы мне хватило храбрости. Я, конечно, все делал, чтобы держаться от него подальше. И вдруг сегодня днем он появился у меня в квартирке. Заставил угостить его обедом и сказал, что вечером идет к вам, и вынудил пообещать, что между девятью и десятью вечера я приду сюда, чтобы проверить, все ли с ним в порядке. Какие-то подозрения у него были. — Он поднял глаза на Осмунда. Странный это был взгляд. Он выражал восхищение, более того, чуть ли не любовь. — Да, вы как раз были самая подходящая фигура для такого дела, мистер Осмунд. Я еще не видел человека с такими сильными руками, как у вас. Мой братец был крепкий, жилистый, но вас бы он ни за что не одолел.

От омерзения Осмунд даже зажмурился.

— Одним словом, мистер Пенджли, — сказал он, — факты вам известны. Поступайте как знаете. Вы найдете полицейского на Шафтсбери-авеню.

— Вы хотите, чтобы я ушел, не так ли? — сказал Пенджли. — Но у меня нет намерения уходить, во всяком случае сейчас. Я теперь посвящен в это дело, как и каждый из вас. Соучастник преступления, вот кто я. Нравится вам это или нет, с этих пор я один из вас.

— Кажется, вы нам угрожаете? — произнес Осмунд. — Это то же, что проделывал с нами ваш брат.

Пенджли нахмурил лоб и посмотрел на него с тревогой и возмущением, состроив лицо как у священника, вынужденного осадить казуиста, оспаривающего постулат о бессмертии души.

— Угрожаю? Нет, нет. Пожалуйста, ну не надо. Это самое последнее дело… Умоляю, поймите меня! Иначе мы с вами никогда не поладим. Если вы думаете, что я хоть капельку похож на моего брата, то у нас с вами ничего не получится. А для всех нас очень, очень важно, чтобы мы поладили.

Он умоляющими глазами посмотрел на Хелен, на меня и даже на Хенча, который сидел на диване очень прямо, закрыв рот и дыша носом и чуть-чуть посапывая, будто во сне. Но он не спал.

— Сейчас я попытаюсь вам объяснить, — продолжал Пенджли ласковым голосом, сделав такой жест руками, будто приглашал нас всех приблизиться к нему и образовать вокруг него этакий кружок любезных друзей и единомышленников. — Тут вот какое дело. Я всегда ненавидел своего брата. У меня всегда имелись на то свои причины. В молодости я верил в Бога, в доброе начало человеческой души, в любовь к ближнему, в единение сердец, в весенние цветочки и во многие другие милые и эфемерные вещи. Вы должны понять это, потому что отсюда вытекает все остальное. Никакой позы или нарочитого притворства в этом не было. Я думал, что мир прекрасен и он создан для прекрасных людей. Такие взгляды я вынес не из домашнего своего окружения. Моя семья была малокультурная — ни чести, ни достоинства — и уважения никому не внушала. Родители мои беспрестанно ссорились. Брат был настоящая свинья, грубиян и хам; с малых лет он наводил на всех ужас. Думаю, из-за своего брата я сделался тогда идеалистом. Ибо я его так ненавидел, что решил никогда и ни в чем не быть похожим на него — быть его противоположностью. Он отнюдь не являлся сложной натурой, сама заурядность, зато редкий негодяй. Он любил зло ради самого зла, — тип, схожий с таким персонажем, как Яго. Его главной забавой было обмануть, отнять, разломать, уничтожить. Не знаю, от кого он это унаследовал. У нас были вполне приличные родственники — адвокаты, врачи, священники; в наших жилах течет хорошая кровь. Какой-то сдвиг в мозгах или врожденная гениальность, обращенная им во зло. Тогда я поклялся, что не примкну к его «вере». Я был идеалист, романтик. — Он замолчал и посмотрел на Осмунда. — Надеюсь, я не утомляю вас своим рассказом. Это ведь очень важно.

— Даю вам десять минут, — резко сказал Осмунд, — и марш отсюда.

— Большое вам спасибо, — улыбнулся Пенджли. — Возможно, так получится, что через десять минут вы не захотите, чтобы я ушел. В конечном счете жизнь позаботилась о том, чтобы от моего идеализма ничего не осталось, чтобы он развеялся как дым. Жизнь не была благосклонна ко мне, она жестоко меня поломала. И тогда я стал подумывать: а может, мой брат не так уж не прав? Потом началась война, и я ясно увидел, что он был прав. После войны мы живем уже в другом мире, и теперь вряд ли сыщешь хоть одного здравомыслящего человека, который не убедился бы на собственном опыте, что жизнь — сплошной холодный, бездушный, издевательский обман. Я не в обиде на жизнь из-за этого, нет, ни в коей мере, но теперь я к ней приспосабливаюсь и строю свои планы сообразно возникающим обстоятельствам.

Всем к этому времени стало очевидно, что крошка Пенджли просто наслаждался звуком своего голоса, в котором явно слышались нотки, столь характерные для пасторской проповеди, обращенной к собравшейся пастве. Ему нравилось строить округлые фразы и употреблять «умные» слова, чтобы произвести впечатление на своих слушателей. Но за этим нехитрым и очень наивным самолюбованием я совершенно явственно узнавал железную волю и холодный, трезвый расчет. Что за расчет — я пока не мог угадать.

— Я не понимаю, — сказал Осмунд, — какое отношение ваша частная биография имеет к нам.

— Минутку терпения, и вы увидите, — заверил его Пенджли. — После войны мне пришлось заниматься разными неприятными и недостойными работами. Я был клерком, секретарем, читал лекции в Обществе пацифистов и так далее. Мне они были не по нраву, все эти занятия. Ибо, во-первых, я ленив по натуре своей. Далее — я не выношу, когда мной кто-то командует. Я люблю праздную жизнь и люблю проводить досуг, как моей душе угодно. Разумеется, от меня не укрылся тот факт, что в нашем послевоенном мире мораль как таковая отсутствует, ее более нет. Теперь каждый за себя, никаких идеалов уже не существует. Место Бога заняла наука — ученые без конца толкуют о пользе газа и воды, мужчины уравнены с женщинами, все стали эгоистами, ленивыми и бездушными. И все это не вызывает во мне никакого отвращения или разочарования. Я давно постиг, наблюдая собственного братца, насколько порочным и злым может подчас быть род человеческий. И хотя брат мой был все же ненормальным, я полагаю, что его деяния есть не что иное, как приложение к существующему общечеловеческому закону жизни. («Приложение к существующему общечеловеческому закону жизни». — Он с удовольствием повторил эту фразу, обводя нас всех по очереди взглядом и улыбаясь.)

Разумеется, даже так считая, я ненавидел его не меньше, чем раньше. Нет, я стал его ненавидеть и бояться больше, чем прежде. Да, я боялся его! Одна только мысль о том, что его больше нет, что я никогда не увижу его зверской рожи и маленьких подлых глазок, приводит меня в полный восторг! Вообще-то я не трус. Например, я абсолютно не испытываю страха ни перед кем из вас. Но мой брат — это было нечто, явление особого рода!