«Несвядомая» история Белой Руси - Всеслав Зинькевич

«Белорусы», по мысли националистически настроенных интеллектуалов, были культуртрегерами Великого княжества Литовского. Автор первой самостийной концепции истории Белоруссии Вацлав Ластовский утверждал: «В XII столетии белорусская культура стояла очень высоко. С того времени она ещё очень долго не только не падала, но всё развивалась, так что, когда Беларусь объединилась с Литвой, Литва, не имея своей, приняла белорусскую культуру, и старосветский белорусский язык сделался для Литвы тем, чем теперь для наших панов является польский язык: по-белорусски говорили князья, бояре, на этом языке писались документы, происходили суды; на нём же общались с заграницей, на нём писались законы. И так было аж до XVII столетия»[167].

Таким образом, местечковый национализм в Белоруссии держался на «трёх китах»: культивировании белорусского языка, постулировании тезиса о разном «составе крови» у белорусов и великорусов и фетишизации литовского периода в истории Белоруссии.

До революции белорусская националистическая пропаганда не имела успеха у своего главного адресата – крестьянских масс Северо-Западного края России. Православные крестьяне продолжали считать себя русскими, крестьяне-католики – поляками или просто «тутейшими» (местными).

С нашей точки зрения, наиболее точное объяснение провала националистической агитации в Белоруссии дал белорусский историк Яков Трещенок: «Когда часть выходцев из полонизированной шляхты вспомнила своё происхождение и на волне общеевропейского «возрожденческого» движения обратилась к белорусской национальной идее, то эта идея в их интерпретации обрела ярко выраженный антирусский и антиправославный характер. В таком виде она не могла быть воспринята как российской общественностью, официальными властями, так и самим белорусским народом, увидевшим во всём этом лишь чуждую ему панскую забаву»[168].

Также заслуживает внимания точка зрения Александра Гронского, который связывает непопулярность белорусского национального проекта с личными качествами его основоположников: «Дело в том, что белорусские националисты представляли собой образ неуспешных людей, людей, которые не смогли устроиться в жизни. Подавляющее большинство будущих белорусских националистов были поляками. Тут мы имеем в виду не кровь, а сознание той среды, в которой они росли. Католическое вероисповедание и наличие корней мелкой шляхты определяли человека не как белоруса, а как поляка. Поэтому изначальное воспитание белорусских националистов было польским. Повзрослев, эти люди должны были найти своё место в жизни, но в силу ряда определённых причин не нашли его. В итоге они оказались аутсайдерами в своей (в данном случае польской) культуре. У них был ещё один шанс укорениться в общественной структуре – отбросить свою привычную польскую культуру и попытаться солидаризироваться с русскими. Однако это также им не удалось. Кто-то, как, например, В. Ластовский, пытался это сделать, кто-то, например, Э. Пашкевич – нет. В итоге и те и другие не попали ни в обойму «польскости», ни в обойму «русскости». И в том и в другом случае они оказались на периферии культур, т. е. и для «успешных» поляков, и для «успешных» русских они были аутсайдерами»[169].

Иллюстрацией слов Александра Гронского о «неуспешности» белорусских националистов может служить тот факт, что два классика белорусской литературы – Янка Купала и Якуб Колас – свои первые произведения написали по-польски (Купала) и по-русски (Колас), однако низкое качество их творчества не позволило указанным литераторам найти себе достойное место в польской и русской культурах, а потому они решили пойти по стопам Тараса Шевченко, т. е. стать мэтрами в рамках местечкового националистического проекта. Известный белорусский мыслитель Иван Лукьянович Солоневич по этому поводу замечал: «Какой-нибудь Янко Купала, так сказать белорусский Пушкин, в масштабах большой культуры не был бы известен вовсе никому. Тарас Шевченко – калибром чуть-чуть побольше Янки Купалы, понимал, вероятно, и сам, что до Гоголя ему никак не дорасти. Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. Или – третьим в деревне, чем десятым в Риме»[170].

Альтернативой белорусскому национализму в дореволюционный период был западнорусский национальный проект, в рамках которого белорусы рассматривались как субэтнос триединого русского народа. Белорусский историк Яков Трещенок называл местечковый национализм «католической идеей», делая акцент на конфессиональной принадлежности её основоположников, а корни западнорусизма видел в лоне Православной церкви. В одной из своих работ он писал: «Надо иметь в виду, что движение, названное впоследствии «западнорусизмом», возникло в просвещённой православной среде Белоруссии гораздо раньше католической идеи, корни его восходят ещё к эпохе Речи Посполитой, к так называемому «диссидентскому» вопросу. Основополагающий комплекс его представлений сложился под идейным руководством епископа Белорусского св. Георгия Конисского ещё во 2-й половине XVIII века. Именно он и отражал тогда подлинные чаяния народа Белой Руси. Мощный толчок идеям «западнорусизма» был дан затем в окружении униатского епископа Иосифа Семашко, инициатора Полоцкого собора 1839 года по воссоединению белорусско-литовских униатов с Русской православной церковью… Окончательно «западнорусизм» был оформлен трудами исторической школы М.О. Кояловича и примыкавшими к ней учёными смежных областей – филологами и этнографами»[171]. Помимо Михаила Осиповича Кояловича, к видным представителям западнорусизма можно отнести историка Алексея Парфёновича Сапунова, филолога Антона Семёновича Будиловича, этнографов Ивана Ивановича Носовича и Евфимия Фёдоровича Карского, политического философа Ивана Лукьяновича Солоневича. Основными печатными органами западнорусской интеллигенции были газеты «Северо-Западная жизнь» и «Минское слово», а также журнал «Крестьянин».

Михаил Осипович Коялович

Триединство русского народа западнорусисты обосновывали этнокультурной связанностью Великой, Малой и Белой Руси, заложенной ещё в древнерусский период. «Если отправиться в западную Россию из русского средоточия, – писал М.О. Коялович, – то придётся неизбежно и самым наглядным образом убедиться, что западная Россия, несомненно, русская страна и связана с восточной Россией неразрывными узами, именно придётся чаще всего самым нечувствительным образом переходить от великорусов к белорусам или малороссам; часто даже нелегко будет заметить, что уже кончилось великорусское население и началось белорусское или малорусское, но во всяком случае придётся признать, что всё это – один русский народ, от дальнего востока внутри России до отдалённого запада в пределах Польши и Австрии»[172].