Тициан. Любовь небесная - земная - Елена Селестин

– Я уже готов работать.

– Кхм, – кашлянул Камилло. – Ты не можешь быть готов к такому!

– Почему это? – оторопел Тициан.

– Ну вот, взгляни, – Камилло, суетясь и кряхтя, стал расставлять полотна вдоль стен зала. – Вот эти холсты прибиты на п-пэ-палки.

– На подрамники, – поправил Тициан, с изумлением рассматривая архитектора. Толстяк был косматым, одет в рясу наподобие монашеской, при этом ряса была грязной. А когда Камилло оказывался рядом, Тициан чувствовал сильный запах дыма.

– И две просто так, – Камилло, отдуваясь, расстелил еще два холста на полу. – Все. Теперь я объясню тебе, как с ними работать. П-принеси, что у тебя есть, табурет или кресло, что ли. Только покрепче. И п-питье, – сказал он тоном, который Тициану показался слишком властным, словно гость обращался к слуге.

– Я только начал готовить помещение для работы, и кухарки нет, моя погибла от чумы, – объяснил Тициан.

– Слушай, я привез тебе картины и готов объяснить, что именно тебе надо с ними сделать. Мне неинтересно про кухарку, – отрезал Камилло. – Не могу сидеть на полу, я не собака. П-принеси мне куда сесть, побыстрее.

Ошарашенный Тициан пошел на кухню за табуретом.

– Ну вот, – Камилло устроился посреди зала. – Начнем работать завтра с утра. Будем разбирать картины одну за другой. Я же п-просил попить еще!

Тициан снова побрел на кухню и принес вина. Камилло возмущенно отверг вино, потребовав воды. Тициан мечтал остаться с полотнами Дзордзи, рассмотреть их и сосредоточиться, а вместо этого ему приходилось ублажать странного гостя.

– Где ты спишь? – вдруг спросил Камилло.

– В соседнем зале, – удивился Тициан.

– Я останусь посмотреть, как п-пойдет у тебя работа. Постелишь мне прямо здесь. Кажется, я не должен пока расставаться с Дзордзи и его картинами, время не п-пришло. Вокруг них бродят разные сущности, вчера пыталась пробраться одна якобы слепая, которая п-постоянно попадается мне на пути… уж я-то ее не подпустил! И ее бесенята черные тоже слоняются вокруг мастерской. Так я п-понял, что картины из дворца Контарини пора вывозить и прятать.

Слушая сбивчивую речь толстяка, казавшуюся обычным бредом, Тициан чувствовал раздражение.

– И знаешь, что п-пришло мне в голову? – продолжал Камилло задумчиво. – Хорошо бы и тебе п-перебраться спать сюда. Чтобы ночью ты тоже мог настраиваться на искусство Дзордзи.

Ожидая Камилло, Тициан думал, что расспросит его о последних днях друга, поговорит об их совместной работе в Азоло, на которую Дзордзи намекал, когда Тициан видел его в последний раз. И что стало с Маддаленой? Знает ли Камилло, куда делся Морто да Фельтре? Но теперь Тициану хотелось одного – как можно быстрее избавиться от толстяка, вообразившего себя всезнающим и всесильным, и не слушать его бредни.

– Знаешь, что я теперь – главный художник Республики? – не сдержался Тициан и добавил, медленно произнося слова. – Три сенатора из Совета Десяти заказали мне портреты. И еще одна крупная церковь в Венеции сделала большой заказ. Фрески о деяниях святого Антония в Падуе тоже имели успех, профессора университета приходили любоваться на них. Да! И скоро их увидит сам папа Юлий.

– Почему говоришь об этом? – Камилло прищурился. – К-какое это имеет зн-значччч… отношение к делу?!

– Потому. – Тициан чувствовал, что действовать надо решительно. – Это моя мастерская. Мне ее дал Совет Десяти!

– И что? – Круглые глаза Камилло смотрели изумленно, будто он видел перед собой лунатика. – Могу ответить тебе: Honores mutant mores[3]… – насмешливо сказал Камилло. – Понятно?

– Нет.

Тициан живо представил, как толстяк проводит здесь день за днем, изводит его нотациями, издевается, разговаривая на латыни, вмешивается во все, подобно ворчливому Франческо. Он произнес решительно:

– Для работы мне нужен покой. Полное одиночество.

– Понимаю тебя, – к удивлению Тициана, Камилло ответил спокойно. – Но я знаю и чувствую такие вещи, которые наверняка пригодятся тебе в работе. Я обязан научить тебя, дать ключи. Ведь картины Дзордзи особенные.

– Все пойму сам, – повторил художник упрямо. – Пожалуйста, уходи. Я чувствую работы Джорджоне, достаточно времени провел рядом с ним и его полотнами.

– Т-ты не прав. Есть знания, которые понадобятся…

– Лучше бы ты со своими знаниями спас Дзордзи, когда он был еще жив! – выкрикнул Тициан. – Куда ты смотрел?! Что ты сделал ради Дзордзи, всезнайка?!

Камилло побледнел. Он встал и стал топтаться на месте, поворачиваясь всем корпусом то в сторону расставленных полотен, то к Тициану. Со стороны казалось, что толстяк медленно танцует.

– Хочешь, ч-ч-чтобы я ушел? – спросил наконец Камилло.

– Да, и могу оплатить гондолу.

Не ответив, Камилло, не торопясь, прошел вдоль ряда картин Джорджоне, одним кивая, другим полотнам кланяясь, будто прощался. Затем походкой, неожиданно легкой для такого тучного человека, он направился к выходу. На пороге обернулся:

– Еще некоторое время я буду в Верхнем замке. Да, и если будешь покидать дом – картины прячь, под замок. Пэ-понял?

Тициан прикрыл глаза и улыбнулся, чувствуя себя счастливым обладателем сокровища.

Майское цветение было чудесным. Тициан шел все быстрее и непрерывно молился, чтобы не думать. Но цветы, трели птиц, прекрасные запахи – все обостряло чувства и возвращало боль. Тогда он останавливался и рыдал, всхлипывал громко, не сдерживаясь. Недалеко от Тревизо ему все же пришлось сесть на землю в дубовой роще. Он не устал, но красота вокруг была такой щедрой, так ярко напоминала ему детство, что художник бурно разрыдался и не мог остановиться, пока не задремал. Проснувшись, он долго смотрел на небо, потом на стаю черных птиц неподалеку. «Горе преследует меня: найду ли я дорогу из этого темного мира?» Слабый и хмурый, отяжелевший после сна, он продолжил путь, остановившись только для того, чтобы умыться и попить из ручья.

Первую рану ему нанесли картины друга. Сколько раз он пытался подходить к ним, как только не ставил их на станок: по одной, по очереди, – ничего не получалось. Полотна Джорджоне молчали надменно и не допускали, чтобы Тициан смел прикасаться к ним кистью. Картины словно ненавидели его и издевались. Он поворачивал их к стене, убирал в чулан, делал наброски для большой картины церкви Санта-Мария дей Фрари. Легче ему не становилось: полотна Дзордзи тревожили его днем, являлись во сне, занимали его мысли. Он очень устал. Поразмыслив, Тициан понял, что есть только один путь примириться с полотнами Джорджоне: найти Камилло, попросить у него прощения и выслушать, о чем тот собирался поведать. Тициан спросил об архитекторе у Барбариго – но оказалось, что Камилло уже покинул Венецию.