Я, ты и любовь - Джасинда Уайлдер

— Потому что тебя нельзя было оставлять наедине с горем. Тебе нельзя было разрешать держать это в себе и позволять разъедать себя изнутри. Смерть Кайла — открытая рана тебе. Она никогда не заживет, никогда не покроется струпом. Она, блин, гниет, это уже гангрена, Нелл. Тебе необходимо кого-то впустить. Тебе нужно впустить меня.

— Не могу, не могу. — Я выбежала в кухню.

Необходимо выпить или резануть ножом. Колтон вытащил на поверхность всю дрянь, которую я тщательно прятала. Он все знает и делает это нарочно.

Я долго держала это в себе, а когда оно угрожало вырваться, пила, пока все снова не опускалось внутрь, или резала себя и истекала кровью, чтобы чувствовать эту боль вместо той. Чтобы не начать плакать, кричать и беситься.

Я знала — у Колтона где-то есть виски, но не могла найти бутылку. В холодильнике нет, а до шкафчика над холодильником я не достаю. Там наверняка что-нибудь найдется. Я забралась на кухонный стол, потянулась к дверце и потеряла равновесие. Я грохнулась на пол, сильно ударившись — даже дыхание занялось.

Во мне снова что-то поднимается. Во мне взбаламучена вся муть после того, как Колтон заставил меня разрыдаться и признаться, что я убила Кайла. Вина заполнила меня до краев и выплеснулась наружу, разодрав мне сердце.

Это скорбь от потери, от сознания, что Кайла больше нет. Умом я знаю, что его нет, но его уход — это горе. Боль. Одиночество. Тут не только чувство вины. Мне давно казалось, что моя вина странно гипертрофирована. Я не могла ее объяснить, обосновать и облегчить и не могла дольше сдерживаться.

Я подавляла рыдания, борясь с болезненными спазмами в животе и сердце.

Нет.

Нет.

Я не стану плакать.

Колтон насильно выпустил из меня вину, но горе ему из меня не достать. Не хочу. Это слишком. Это меня убьет.

Резко открылся ящик, где забренчали столовые приборы. Не сознавая, что делаю, я копаюсь в выдвижном ящике в поисках ножа. Пусть Колтон рассердится, мне все равно. Я слышу, как он топает по коридору. Он давал мне время успокоиться, но теперь догадался, что я делаю.

Он опоздал.

Боль — желанное облегчение. Я с виноватым удовлетворением смотрю на наполняющуюся красным тонкую линию на предплечье. Нож не очень остер, поэтому пришлось надавить. Порез глубокий.

— Что за фигня? — Колтон в трусах подбежал ко мне, испуганный и рассерженный. — Нелл! Что за хрень?

Я не стала отвечать. У меня закружилась голова. Кровь текла. Я посмотрела на пол и увидела много крови. На этот раз я слишком глубоко порезалась. Ну и хорошо. Горе вытекает из меня и размазывается по вытертому ламинату.

Я на руках у Колтона, выше пореза сильное давление. Белое полотенце быстро розовеет, становится алым. Колтон сжимает мою руку так, что боль от давления пересиливает боль от пореза. Полотенце обматывается вокруг предплечья и поверх туго стягивается ремнем.

Я стою у него между колен, чувствуя спиной его твердую грудь и испуганное, неровное дыхание. Колтон обнимает меня за плечи. Держит ремень в одной руке, мое запястье — в другой. Прижимается лицом к моей макушке. Его сопение громко отдается в ушах, в волосах.

— Черт бы тебя побрал, Нелл. Ну зачем?

Я обрела голос. Боль в словах Колтона была ощутимой, будто я порезала его, а не себя, и мне захотелось облегчить ее. Странно. Я пытаюсь облегчить боль Колтона от моего пореза.

— Я не могу это вынести, — прошептала я. На большее не хватило сил. — Его нет, он не вернется. По моей вине или нет, но он погиб. Он мертв. Он скелет в деревянном ящике, гаснущее воспоминание. Ничто не избавит меня от этой боли, даже время.

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь, — бешено прошипела я. — Тебя там не было. В мою голову ты не залезешь. Ты не знаешь!

— Он был моим младшим братишкой, Нелл. — В голосе Колтона звучала почти такая же скорбь, как в моем.

— Ты уехал, когда нам было по одиннадцать лет, и ни разу не приезжал!

Об этом Кайл никогда не рассказывал, и я знала — это больная тема. У них в семье никогда не говорили о Колтоне.

— Да, но у меня не было возможности. Я жил на гроши. Выживал. Я страшно скучал по нему. Мысленно я написал Кайлу тысячи писем, засыпая на скамейках в парке или в коробках в переулках, накрывшись газетами. Тысячи строк, которые я никогда не доверил бы бумаге. Денег не хватало даже на еду и жилье, не говоря уже о билете на автобус до Детройта.

Что-то в его словах показалось мне странным, но голова кружилась, одолевала противная слабость, и я не поняла что.

Колтон ослабил самодельный жгут и осторожно снял полотенце. Кровь сочилась медленно, лениво. Меня подняли и понесли, и я уронила голову на широкую грудь Колтона. Он положил меня на постель, исчез и тут же вернулся со свертком марли, пластырем и тюбиком неоспорина.

— Швы бы наложить, — сокрушался он, складывая бинт, прикрыв им порез и туго обматывая марлей. — Но ты же не позволишь. Придется обойтись.

— Откуда ты знаешь, что не позволю? — спросила я.

— А что, поедем?

— Черта с два! Но как ты узнал? — Я смотрела, как он фиксирует концы повязки.

— Я сам не позволил бы на твоем месте. Начнутся расспросы, социальные службы, психологи, психушка. Хуже всего, что врачи позвонят твоим родителям. — Он приподнял мой подбородок, погладив большим пальцем по щеке. — Именно это я тебе устрою, если еще раз случится такая фигня. Отвезу в приемное отделение чертовой неотложки и сам позвоню твоим чертовым родителям, как должен бы сделать сейчас, но не буду.

— Отчего? — прошептала я.

— Потому что они тебя неправильно поймут. Это ведь не настойчивое требование внимания и прочие выдумки мозговедов. — Он коснулся своим лбом моего. — Я могу тебе помочь, если разрешишь. Мы тебя вытащим.

— Мы? — Черт. Черт! Мои глаза неподвижны, зато губы дрожат, и грудь тяжело поднимается. У меня выработалась привычка причинять себе боль, чтобы остановить слезы. Колтон это уже знает и держит меня в объятиях, прижимая к груди. Он твердо настроен любить и быть рядом. Я всегда боялась признаться, что именно этого я так отчаянно хочу. Да вот только он очень настойчив в том, чтобы не дать мне спрятаться, солгать, скрыться или притвориться, и он знает все мои уловки.

— Отпусти себя, — хрипло шепчет он.

— Нет. Нет! — вырвался у меня вопль.

— Надо. С кровью это не вытечет, и спиртным этого не залить.

Судорога, дрожь, зубы глубоко впились в нижнюю губу. Пальцы вцепились в жесткие выпуклые мышцы на груди Колтона. Я не плачу. Я не…

Черт, я реву.

— Это страшно больно, блин. — Слова почти потонули в задушенных рыданиях и сотрясающих тело судорожных вздохах. — Я хочу, чтобы он вернулся! Я больше не хочу видеть, как он умирает!