Артур Артузов. Ас разведки и контр-шпионажа - Юрий Ленчевский

27-29 августа 1924 года в Военной коллегии Верховного суда СССР началось слушание по делу Бориса Викторовича Савинкова. Процесс был открытый.

По всем пунктам предъявленных ему обвинений Савинков свою вину признал.

В заключительном слове на вечернем заседании 28 августа Савинков сказал:

— Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в коей степени уменьшить свою ответственность или возложить ее на кого бы то ни было другого. Нет. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной вины», потому что вольной вины за мной нет. Не было дня, не было часа, не было минуты, не было таких обстоятельств, при которых я искал бы личной выгоды, добился личных целей, защищал бы интересы имущих классов… Всегда и при всех обстоятельствах руководствовался я одним, пусть заблуждался, но руководствовался одним — моей огромной любовью к родному народу.

…Как произошло, что я, Борис Савинков, друг и товарищ Ивана Каляева и Егора Сазонова, сподвижник их, человек, который участвовал во множестве покушений при царе, в убийстве великого князя Сергея и убийстве Плеве, как случилось так, что я сижу здесь на скамье подсудимых и вы, представители русского народа, именем его, именем рабочих и крестьян судите меня? За что? За мою вину перед крестьянами и рабочими.

…После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовками за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой. И каждому русскому, каждому человеку, который любит родину свою, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, — я говорю ему: если ты русский, если ты любишь родину, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок…

Суд приговорил Савинкова к расстрелу. Однако по представлению самого суда в тот же день, 29 августа, Президиум ЦИК СССР, «признавая, что после полного отказа Савинкова, констатированного судом, от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу под руководством установленной Октябрьской революцией власти применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка, и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс, постановляет: удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного суда Союза ССР и заменить осужденному В. В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять (10) лет».

После вынесения приговора Савинкова продолжали содержать во Внутренней тюрьме ОГПУ. Здесь ему обставили неказенной мебелью большую камеру, в которой он жил вместе с Любовью Ефимовной. Ему разрешили заниматься литературным трудом. Ежедневные прогулки он совершал не в тюремном дворе, а в парке Сокольники, тогда малолюдном, куда его возили на автомобиле. В сопровождении Гриши Сыроежкина Савинков несколько раз ужинал в уютном нэпмановском полуподвальчике на углу Рождественки и Пушечной улицы, напротив входа в роскошный ресторан при гостинице «Савой». Один раз они настолько засиделись, что Сыроежкин получил от Артузова выговор, правда в устной форме и без последствий.

Пузицкий дважды вывозил Савинкова даже в театры, однажды в Большой на «Кармен», другой раз в незакрытую еще «Летучую мышь» в Большом Гнездиковском переулке. Оркестром там дирижировал двадцатипятилетний Исаак Дунаевский.

Артузов и Пилляр должны были показать Савинкову, что преступления, им совершенные, были преступлениями не только против государственного и политического строя СССР — это Савинков понимал и на это шел, — но и тягчайшими преступлениями против того самого народа, борцом за свободу и счастье которого Савинков себя выдавал. Нужно было добиться публичного раскаяниями Савинкова, матерого и упорного врага, имеющего тесные связи с правящей верхушкой империалистического мира, нужно было, чтобы сам Савинков выступил с разоблачениями происков международного империализма и белой эмиграции против СССР.

В этом и состояла политическая задача всей операции «Синдикат-2», в этом заключался ее политический итог, подвести который должно было уже не ОГПУ, а советский суд. Только как можно было сорвать с Савинкова маску идейного борца и обличить савинковщину как контрреволюционное политическое течение, подписать ему смертный приговор, что, кстати, вовсе не обязательно было связано с вынесением, а тем более приведением в исполнение смертного приговора самому Савинкову.

Свое полное идейное и политическое разоружение, признание советской власти он подтвердил, причем неоднократно, и в частных письмах, адресованных самому близкому ему человеку — сестре Вере, и бывшим соратникам, и в дневнике, который вел в заключении.

В них Савинков написал, что признал советскую власть прежде всего потому, что окончательно убедился: русский народ поддерживает ее. Во всех письмах повторяется мысль: «Русский народ не с нами, а с Советской властью». «Выбирая между всеми разновидностями бело-зеленого движения с одной стороны и Советской властью — с другой, русский народ выбирает Советскую власть… Всякая борьба против Советской власти не только бесплодна, но и вредна. (…) Правда в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа…». Савинков был уверен, что когда-нибудь это осознают даже эмигрантские «вожди».

Захватив руководителя одной из самых опасных контрреволюционных, антисоветских, антинародных организаций — Савинкова, Артузов и его сотрудники одержали блестящую победу как чекисты. Вынудив Савинкова признать свое полное политическое банкротство, цену этой победы удвоили.

Признание Савинковым советской власти для многих казалось невероятным, невозможным, немыслимым. Но такое произошло! Чекисты создали Савинкову комфортные условия. Он находился в тюрьме. Но кто может радоваться тюрьме? Угнетало это и Савинкова.

Между тем Савинков, пребывая в тюрьме, все более впадал в настоящую, усугубляющуюся день от дня депрессию. Тюрьма как форма наказания за содеянное была не для него. К смертной казни он был готов издавна, еще со времен покушений на царских министров и великих князей. Но не к тюремной камере, даже застланной по его просьбе ковром, даже с выездами в Сокольники и походами в театры и рестораны…

Он был человеком дела. Савинков в камере Внутренней тюрьмы чувствовал себя запечатанным в кувшине джинном из арабских сказок.

Настроение резко ухудшилось, после того как 9 апреля 1925 года была освобождена из-под стражи Любовь Ефимовна, делившая с ним камеру.

В отчаянии Савинков обращается к Ф. Э. Дзержинскому.

Он пишет 5 мая отчаянное письмо председателю ОГПУ. Вот его текст с сохранением авторской орфографии и пунктуации:

«v:

Внутренняя тюрьма.