Ах, война, что ты сделала... - Геннадий Синельников

Потеря в рейде своего солдата или офицера считалась позором. И если случалось, что в ходе боя или прочесывания кишлака пропадал военнослужащий, боевая операция, какой бы важности она ни была, приостанавливалась. Все подразделения занимались поиском пропавшего. Иногда искали много часов, но всегда находили, чаще уже убитого. За мой период службы в нашей бригаде не пропал бесследно ни один человек.

Взяв перевал Спин-Санг, спустились в долину, прочесали в пешем порядке «зеленку», кишлак Ферози и остановились на ночлег у горы в ожидании подхода батальона. Утром дождались прихода топливозаправщиков бригады, заправили технику и пошли на Калат. По маршруту движения проходили через кишлаки. Почти каждый обстреливал нас. Стреляли отовсюду: из домов, виноградников, садов. Постоянная опасность приучила нас к настороженности, мгновенному действию. Оружие на предохранитель не ставили. На любой подозрительный звук, выстрел сразу отвечали огнем, брошенной гранатой. Подходя к кишлаку, безошибочно могли определить, есть в нем душманы или нет. Если на улице видны дети, значит, все спокойно; если тишина и улицы пустынны, значит, мы под прицелом автоматов и гранатометов. Со временем, очевидно, моджахеды узнали, как мы определяем тактическую обстановку, и их выстрелы по колонне стали раздаваться даже в тот момент, когда техника проходила мимо играющих на улице детей. Убитые душманским оружием ребятишки преподносились общественности как факты зверского отношения советских военнослужащих к мирному населению страны. Вообще, все там было очень сложно, запутанно, неординарно.

После освобождения нами очередного кишлака от духов афганские солдаты поставили на его центральной улице несколько автомобилей и начали выносить из крестьянских домов вещи и грузить их в машины. Забирали все: посуду, одеяла, сундуки, керосиновые лампы, даже детские вещи и кроватки. Выгоняли скот. Шел очередной узаконенный войной грабеж своего же населения страны ее «доблестными защитниками». Для нас такие картины грабежей были уже знакомы, но все равно на душе было гадко. Мы не грабили, но находились рядом с теми, кто это делал. А они, прикрываясь нашим присутствием, как надежным щитом, творили свои гнусные дела. Неоднократно мы пытались препятствовать такому беспределу, но потом поняли, что это — бесполезное дело.

Зайдя с группой солдат в один из домов кишлака, увидели, как афганские солдаты рылись в хозяйских сундуках, что-то откладывали в свои сумки, прятали в карманы, остальное выносили. Вещи были разбросаны в беспорядке по полу. Здесь же сидел хозяин дома. Он молча наблюдал за действиями своих соотечественников. Тугие желваки бегали по его скулам. Увидев нас, афганские военнослужащие покинули жилище. Я решил извиниться перед хозяином за совершенный погром в его доме и попросил переводчика сделать это от моего имени. В это время солдат-узбек, подняв с пола несколько белых листков, подошел к хозяину и о чем-то спросил его. Хозяин побледнел. Солдат подошел ко мне, протянул листки, какие-то фотографии и сказал:

— Товарищ старший лейтенант, не надо перед ним извиняться, потому что он самый настоящий душман. Поглядите.

Я внимательно стал рассматривать фотокарточки. На них были изображены расстрелянные люди, а рядом всегда присутствовал хозяин дома, в котором мы сейчас находились. На всех фотоснимках он с автоматом в руках, самодовольный, в окружении вооруженных людей.

— Он из местной банды, — высказал свое предположение солдат. — А таким простачком прикинулся, сволочь!

Автоматная очередь прозвучала здесь же. Выйдя из жилища, увидел, как афганские солдаты рассматривали взятые в доме документы. Еще до нашего появления они знали, кто такой хозяин. Расстреливать его не стали. Но выгоду извлечь смогли. Они понимали, что хозяин будет благодарен им уже только за то, что они сохранят ему жизнь. Поэтому афганцы грабили и забирали все, что хотели, действуя по принципу: «баш на баш». Мы тебе — жизнь, а ты нам — свое богатство. Такая негласная договоренность между душманами и афганскими военнослужащими практиковалась часто.

Что ни говори, а кровь и единая вера делали свое дело. И как бы, мы ни убеждали афганцев, что с бандитами, убийцами нужно поступать соответственно, они делали по-своему. Взятые нами в плен и переданные местным властям для вынесения справедливого приговора бандиты чаще всего отпускались с миром. Иногда освобождались прямо на наших глазах, хотя участие их в кровавых злодеяниях было уже доказано. Это бесило нас. В конце концов мы пришли к выводу, что плененных нами врагов не надо никому передавать. Самое справедливое решение для них — смерть. После рейда мне посчастливилось побывать в калатской тюрьме, где я своими глазами убедился в лояльности афганцев к своим соотечественникам. Там сидели те, кто был взят в плен в бою, кто жег, убивал, насиловал. Когда мы с нашим советником, майором-хадовцем и несколькими афганскими офицерами подъехали к тюрьме, я удивился. Открытые настежь деревянные ворота, одиноко стоящие во внутреннем дворе и на крышах глинобитных пристроек пулеметы, сидящие в тенечке бандиты и — никакой охраны. Она в это время мирно пила чай с теми, кого сама охраняла, хотя майор только что рассказывал нам, что они навели порядок в системе охраны преступников. На деле же все было по-другому. Когда мы вошли в помещение тюрьмы, то увидели там настоящую идиллию. Арестованные вместе с сотрудниками тюрьмы и охраной вели задушевные разговоры. Оружие доступно лежало в стороне. Камеры раскрыты. Тишина. Прохлада. И если бы не различия в форме одежды, нельзя было бы определить: кто здесь преступники, а кто их охрана. Майор что-то сказал на фарси афганскому офицеру. Тот вскочил из-за стола, начал кричать, размахивать руками. Арестованные стали нехотя расходиться по камерам. Солдаты разобрали оружие. Майор взял афганского офицера, и мы пошли знакомиться с тюрьмой. Судя по тому, что мы увидели здесь, от тюрьмы было только одно название. Сначала вызывало недоумение, почему арестованные, находящиеся в ней, никуда не уходили, хотя для побега были самые благоприятные условия. Потом поняли, что им пока невыгодно было выходить из тюрьмы. В провинции шла крупномасштабная операция по ликвидации местного бандформирования, поэтому многие из них просто отсиживались здесь, ожидая нашего ухода и окончания рейда.

В одной из камер с открытыми дверями сидел холеный мужчина, с высокомерным взглядом.

— Вот, взяли недавно. Многое знает, а говорить не хочет. А его сведения нам бы очень пригодились, — сказал мне советник Сафар.

— Ну а что же они? — спросил я у него, кивнув головой на афганского офицера.

— Они делают все с опаской, словно боясь возмездия или заранее обеспечивая себе прощение на тот случай, если власть в стране сменится, когда мы уйдем отсюда. Не верят они в твердость государственной власти, и ничем их в этом не переубедить. Видимо, они знают то, о чем мы не знаем.

Были в афганской армии солдаты, офицеры, которые действительно и по-настоящему люто ненавидели бандитов. Я лично был знаком со старшим капитаном, десантником, который не сентиментальничал с пленными. Бил их нещадно, а когда убеждался, что руки пленного сильно замараны в крови, резким и точным ударом тяжелого ботинка бил его по позвоночнику. Раздавался зловещий хруст сломанных костей, и обмякшее тело падало на землю. Но таких афганцев было очень мало.