Страдания юного Зингера - Виктор Андреев

молодой, старый,

бедный, богатый,

талантливый, бездарный,

сильный, слабый,

серьезный, ребячливый,

работающий, отдыхающий…

А можно определить так: человек читающий и человек пишущий.

Давайте остановимся на двух последних определениях.

Царскосельскую одурь

Спрячу в ящик пустой,

В роковую шкатулку,

В кипарисный ларец…

Анна Ахматова

Город Пушкин — совсем небольшой, и заблудиться — особенно, если бываешь в нем часто, — даже при желании невозможно. Но однажды я в нем все-таки заблудился.

Меня попросили передать знакомому литератору какие-то документы — видимо, столь важные для него, что их не рискнули доверить почте. До Пушкина я доехал электричкой, в городе садиться в автобус не стал — пошел пешком.

Хотя, как всем известно из песни Эльдара Рязанова, «у природы нет плохой погоды», но из любого правила есть исключения: погода была — хуже некуда.

Было темно. Какое время суток? Утро? День? Вечер? Какое время года? Еще осень? Уже зима? Дождь со снегом, снег с дождем?..

Вот здесь должен быть дом моего знакомого. Дом был, но не тот, который был нужен мне. Я медленно прошел вдоль всего фасада, — но таблички с названием улицы и номером дома так и не обнаружил.

Повернул назад. Вышел на перекресток, свернул за угол. Увидел табличку: «Павловское шоссе». Название мне ничего не говорило. Перешел на противоположную сторону. На белой стене дома прочитал выведенное крупными черными буквами: «Ул. Маяковского».

Я пошел наугад. Вскоре вышел на пустырь с Софийским собором в центре. В ненастной тьме София радостно сверкала новой белизной стен и золотом креста. Подумал: «Ведь вот, захотят — быстро отремонтируют».

Мимо меня, с неприятным дребезжанием и стуком, проехала карета; занавески на окнах плотно задернуты. Кино снимают?.. Но где юпитеры, режиссеры-операторы, массовка, шум-гам?

Безлюдно было вокруг меня.

Свернул в какую-то улицу. Узкую, словно щель. Черную, как солдатский сапог. Над полуподвалом какого-то темного дома различил вывеску: «Сапожникъ Б. Неволинъ». Пожал плечами.

Затем потянулся глухой дощатый забор. Я шел вдоль забора, спрашивая себя: зачем и куда иду? — и все-таки шел и шел. И едва не налетел на деревянную полосатую будку. Хотел — но не рискнул — постучать в нее; кажется, в будке все равно никого не было.

Вышел на поле, терявшееся во мгле. В сухом тростнике тонко, пронзительно пел ветер. Я недоуменно постоял на краю беззвездной тьмы и повернул назад.

Наткнулся на белое трехэтажное здание. Каким-то образом очутился во дворе — вернее, в саду. Толстые ветви деревьев искрились от инея. Большая, полукругом, веранда. Узкие желтые дорожки. Черные проплешины пустых летних клумб.

В какой заколдованный круг я попал? Где, черт возьми, оказался? Кого спросить?

Я снова пошел наугад. Ни души… Конечно, в такую погоду хороший хозяин и собаку на улицу не выпустит. Но все-таки…

Наконец-то! Навстречу мне — парочка. Он — совсем юный, долговязый. Она — с зонтиком, пышнотелая, отнюдь не первой молодости. Я было ринулся к ним, но, услышав слова женщины:

— Да, да, кажется, я припоминаю: вы когда-то и в самом деле были влюблены в меня, — посчитал за лучшее исчезнуть в ближайшем боковом проулке.

Снова побрел по безлюдным, не узнаваемым мною улицам. И снова увидел парочку. На этот раз оба были молоды. И сильно взволнованы. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня.

Я только услышал:

— Коля, это не может, не может быть правдой!

— Это правда, Аня. Он умер. На ступенях вокзала.

Затем я снова увидел вывеску с сапогом и надписью: «Сапожникъ Б. Неволинъ». И снова пожал плечами.

Как я сумел выбраться из заколдованного круга? — не могу сказать. Кажется, в конце концов вышел на улицу, название которой ни разу не менялось — с самого начала Царского Села до наших дней. Кажется, называлась улица Огородной…

Домой, в Петербург, я вернулся едва ли не в полночь.

Сестра встретила меня в дверях:

— Час назад умер отец.

Один мой знакомый писатель, едва наступает осень, становится беспокойным: ждет известия о присуждении Нобелевских премий. И каждый год утешает себя тем, что вновь оказался в одной компании с автором «Войны и мира».

Но надо сказать, что сам Толстой, вопреки расхожему мнению, получить Нобелевскую премию очень даже хотел. Осенью 1910 года, не выдержав царившего в Ясной Поляне безмолвия, он пошел на ближайшую железнодорожную станцию — там были почта, телефон и телеграф. Толстой сел на лавку и стал ждать, ждать, ждать, — но никакого сообщения из Стокгольма не приходило. Отчаявшись, граф лег на диван начальника станции и от огорчения умер.

Злую шутку с великим писателем сыграл календарь. В невыносимом нетерпении Толстой совершенно запутался с двухнедельной разницей между российским и европейским временем.

А в Стокгольме, узнав о смерти яснополянского старца, облегченно вздохнули: теперь уже никогда не придется рассматривать и обсуждать его кандидатуру.

Измучась всем, я умереть хочу.

Уильям Шекспир (пер. Б. Пастернака)

Есть такие девушки (женщины?) — вы разве не знали таких? — что позволяют целовать себя, раздевать себя позволяют, — даже хотят, жаждут этого! — но как доходит до главного: не тут-то было!.. Как мучительно это — особенно в молодые годы! Как…

Но впрочем, я не о женщинах хочу написать рассказ. Да пожалуй, и не о мужчинах тоже. О ком же, о чем же?

О чем? Мне и самому интересно знать.

Ну, начну. А что получится — увидим все вместе.

Молодой (37-летний) поэт по имени… Но впрочем, важно ли знать, как его зовут?

Для него самого сейчас важно иное…

Что же, начну снова.

Поэт хандрил. Уже три дня. Не мог придумать ни строчки. Сроду, как себя помнил, такого с ним не бывало. «Тоска, печаль, меланхолия, скука, хандра, сплин, черт-те что!.. На свалку пора!..» Он и подтрунивал над собой, и успокаивал себя, и злился на себя — никакого толку. Не уходила тоска, не приходило вдохновение.

«Поэзия — место, где слова впервые встречаются друг с другом». Ну, рифмач, напряги извилины… Бродячие слова скулили, не находя места и не надеясь на встречу.

На четвертый день творческого бессилия и тоски поэт взял с полки буфета последние деньги из заначки и пошел в магазин.