Мама, я жулика люблю! - Наталия Медведева

Как я не люблю, когда соседи в квартире! И все время они на кухне. Варят, жарят. И обязательно замечания делают. То ты ноги недостаточно хорошо о половик вытер — «пол только что натерли». То свет в ванной не погасил — «это общее пользование, а не ваше личное…» Хотя крупных скандалов не бывает. Все, кроме новых соседей, живут в этой квартире всю жизнь. Моя бабушка с пятилетнего возраста, мать родилась здесь, а потом Серегу и меня родила. И похоронили уже в этой квартире не одного. Моего папу. Потом соседку. Я совсем маленькая была и крала у нее папироски. Ей врачи курить запрещали. И еще одна умерла. Люди из морга потащили ее по полу коридора в белой простыне. Она одинокая была.

Бабушка — старейший житель квартиры. Она и главный. Когда надо обсудить вопросы общего пользования, она устраивает собрания на кухне. На этой кухне я полдетства провела — выступала перед соседями. Стихи читала, песенки пела. Коронным моим номером был танец умирающего лебедя под скрипичный аккомпанемент соседа… Благодаря бабушке нам, кстати, и телефон поставили. Она коммунистка с сорок второго года, ходит на партсобрания. Всегда так готовится, даже в парикмахерскую за день до собрания идет. Если зимой, то надевает котиковую шубу, губы подкрашивает. Она в молодости красивая была. На нескольких старых фотографиях она в шляпе с огромными полями. Сидит на скамейке с папироской, а сзади какие-то мужики стоят. Солидные такие. Один в кожаной куртке, как комиссар, другой с усищами, как у Сталина.

Несмотря на то что бабушка советовала мне головой в канал Грибоедова, у нас бывают и хорошие минуты. Мы хохочем, и она, кашляя, роняет пепел с папироски на пол у кровати. Она всегда сидя на краю кровати курит. У самых дверей. Материно изобретение — чтобы в коридор дым уходил. Соседи посмеиваются на дымок, выдуваемый ею сквозь дверную щель.

— Наташка, иди к телефону. С Ленфильма опять звонят.

Что? Мне, с Ленфильма? Я хватаю трубку и несколько секунд стою, прикрывая ее рукой. Сердце так громко бьется.

— Это говорит ассистент режиссера Бориса Фрумина. Вы можете прийти завтра? Он хочет взглянуть на вас для роли в его новом фильме.

Могу ли я прийти? Да вы с ума сошли! И почему завтра? Сейчас! Вы меня помните…

Завтра. В четыре. Мое имя будет оставлено в проходной Ленфильма! Борис Фрумин. Он был ассистентом у Авербаха. Тетка даже летом вспомнила. Борис пришел в школу, в наш класс. На урок ботаники.

Училку звали Ида Яковлевна. Мы называли ее Иуда. Губы ее были вывернуты наизнанку, прямо как у лягушек, про которых она пиздела, сравнивая их пожирание насекомых с пожиранием насекомых некоторыми видами экзотических цветов. Она даже демонстрировала. Открывала рот и застывала, будто мошек ловила.

Кто такой был пришедший в наш класс высокий молодой парень в зеленой водолазке и коричневом пиджаке — вот как я помню! — никто не знал. И не особенно интересовался. Как всегда на Иудиных уроках, все орали и хулиганили. Иуда вызвала меня к доске и вкатила двойку. Она щедра была на две цифры — 2 и 5. Против моей фамилии, мы в переменки подглядывали, в журнале стояли четыре двойки и пять пятерок.

Борис попросил Иуду разрешить мне выйти с ним из класса. Она торжествовала: «Вот, Медведева! Даже посторонние люди обращают на тебя внимание!» Ой, как хорошо, что обращают! Обращайте, обращайте! Мы стояли в пустом зале у классной комнаты. Борис тут же сказал, кто он и откуда, и попросил прочесть стих. Я прочла про войну, про девчонку, которая не дождалась парня и вышла замуж за другого — «Косица белая острижена, и от былого ни следа…» Борис сказал, куда и во сколько прийти на следующий день — и начались мои походы на Ленфильм. После месяца прослушиваний и отборов меня, наконец, взяли на пробу. На кинопробу! Меня! А сколько там девчонок было…

Пробы происходили в громадном павильоне. Прожектора дымились, и их то и дело выключали. И опять включали. Пришел режиссер. Все притихли. А он послал меня с Борисом во двор побегать — чтобы щеки у меня порумяней были. Мы бегали, и я терла щеки снегом. В сцене, которую снимали, — девочка на катке. Но меня не взяли тогда. Конечно, сделали из меня дуру — косички на уши заплели, свитер слишком узкий дали…

В костюмерной Гурченко надевала много лис на шубу и жаловалась на свою пятнадцатилетнюю дочь.

Мать скептически относится к моему сообщению. «Без труда не выловишь…» Нет чтобы порадоваться, сказать: «Конечно, дочка, тебя возьмут!» Труд, труд!.. Чего этот труд стоит, если ты бездарный и тупой, как валенок. Даже в «Что делать?» есть о наклонностях и способностях. Не даны они если тебе природой, то ничего и не выйдет. И сколько ты ни высиживай, усилий ни прикладывай — все результаты будут не такими, как если бы талант в тебе был.

Тетки на работе — в восторге. Я, конечно, не удержалась и рассказала им. Толстуха смеется и просит специальный билет на премьеру. Начальница говорит, чтобы не забывала про работу.

— Ты, Наташа, уже у нас четыре месяца. Пора из учениц в работницы переходить.

Может, меня еще не возьмут? А она уже переживает — «Когда же съемки начнутся?» Боится, что я должна буду пропускать работу. «В работницы!» Знала бы она, как я к ним, к работницам, отношусь! Я не занимаюсь самолюбованием. Все мое детство мне аплодировали, и теперь я не воспринимаю это всерьез. Я как раз все под сомнение ставлю.

Надену новые туфли, конечно. И платок новый на шею. Ольге такой Мустафа привез. А я приобрела его в общественном туалете. Отправились мы с Ольгой к Думе. Прямо напротив Гостиного Двора — туалет. Забит девчонками — торгующими или покупающими. От сигарет до дубленок, от колготок до косметики — но все фирменное. Цены, конечно, тоже не стандартные. Этот паршивый платок сорок пять рублей стоил. Какие-то лошади на нем, цепи, эмблемы. Я предпочитаю свой огненный шарф. Но Ольга сказала, что я в нем, как бабка, и что не модно, и… В общем, я решила приобрести модный платок.

Фирменный, как называют туалет, посещают любители не только фирменных шмоток. Милиция тоже приходит. Облавы устраивает. Уводит расфуфыренных девиц в ближайшее отделение. После трех таких приводов ставят на учет — фотографируют и анфас и в профиль. Шмотье, с которым забирают, не отдают. Сами потом, наверное, перефарцовывают.

Ну и кого же мы встретили на Невском у Думы? Сашку с Захарчиком! Как он развопился! И как мне, мол, не стыдно по таким местам ходить? Я разозлилась на него:

«А где я еще могу купить? Ты же мне не купишь у своих клиентов!» Он сунул Ольге в лапку пятьдесят рублей, а меня засунул в такси — домой отправил. Я вернулась через десять минут. Ольга ждала меня в туалете. Мы купили платок и колготки, и губную помаду. И еще деньги остались. Их мы потратили на шампанское и четыре порции мороженого с двойным сиропом. Шлялись потом по Невскому полупьяные. Я жестикулировала, махала платком и кричала какие-то лозунги. Ольга притоптывала своими десятисантиметровыми каблуками и улыбалась всем подряд, ртом уже без губной помады. Она осталась на краях бокалов в мороженице.