Лермонтов - Алла Марченко

Однако это всего лишь теория, так сказать, программа, всего лишь выработанный в уме план дальнего, рассчитанного на мышление и годы пути. И вот тут-то господин Случай, в неслучайные указатели коего Лермонтов верит больше, чем в судьбу, и протягивает ему путеводительный луч.

Празднуя избавление от «чумы», москвичи не только всю ту зиму танцевали до упаду и ели до отвала. Долгое воздержание от визитов разогрело родственные чувства. Рождественские презенты после холеры выбирались с особым тщанием. Екатерина Аркадьевна, заехав на Малую Молчановку и одарив золовку невесомой кашемировой шалью, оставила для Миши «Северные цветы» с отрывками из новой поэмы Боратынского «Наложница».

Михаил Юрьевич еле дождался апреля, когда поэма вышла наконец отдельным изданием. Но как Екатерина Аркадьевна могла угадать, что ему нужно? Как догадалась, что подаренный ею же Пушкин ему не вожатый? Видно, недаром Дмитрий Алексеевич, выбирая невесту, против родительской воли пошел, а Сперанский умным, чутким умом ее восхищался!

Пушкин после возвращения из ссылки был в самом зените прижизненной своей славы. Где бы он ни появлялся – в театре, на концерте, на гулянье, все головы, словно подсолнухи к солнцу, разворачивались в его сторону. Так что же помешало (или наоборот – помогло?) Лермонтову не пойти, не кинуться за солнцем русской поэзии? Ведь он искал славы, не известности и успеха, а славы, хотя и понимал, что даже истинная слава не гарантирует блаженства, то есть счастья.

Недостижимость совершенства мучила его чуть не «со дней младенчества». Все было несовершенным. И в Пензе, куда они с бабушкой то по делам, то по праздникам наезжали, и в Москве, в которой родился, но которую впервые разглядел только в пятилетнем возрасте… Не было совершенства и в Тарханах, даже в тот краткий миг, когда рождественские снегопады совершали чудо преображения. Совершенны на этой земле были только горы. Мишель понял это не сразу. Виды Горячеводска мало чем отличались от унылой «равнинности», по которой так долго тащился громоздкий столыпинский караван. На скорую руку слепленные жилища, тощие деревца, сушь да зной. Но, оглядевшись, понял: чем непригляднее наиближайшие окрестности Вод, тем совершеннее по контрасту волшебный круг Пятигорья. Портреты гор, именно портреты, а не описания, едва ли не самое выразительное в первых, еще полудетских кавказских стихах и поэмах Лермонтова. Оказавшись волею случая в том самом месте (в сердцевине страны гор) и в самое нужное время, то есть в том возрасте, когда у ребенка складывается образ мира, явленный в поразивших его картинах, Лермонтов и мыслит картинами. С упорством отчаяния, с каким не слишком умелый художник добивается сходства с оригиналом, делает эскиз за эскизом, пытаясь передать «холодной буквой» не столько общий вид горного ландшафта, сколько необщее выражение каждой из семьи гор, перенося из поэмы в поэму удачно, как ему кажется, схваченные черты. Видимо, уже тогда, десятилетним ребенком, еще не понимая, он «по инстинкту» чувствовал: одичалые хребты Кавказа не просто взлелеяли его младенчество, но и поставили глаз, образовали, отформовали и оптику художественного зрения, и «образ совершенства».

Но если все земное, за исключением гор, не без порока, то какой смысл в молитве, какую принуживает повторять его милая бабушка: «Будите вы совершени, яко же Отец ваш небесный совершен есть»? Едва осмелившись записывать свои мысли стихами, Мишель осмелился зарифмовать и это, еретическое и вряд ли исполнимое, желание: достигнуть совершенства в пределах «земного мира». Но достигнуть самому, через мышление и годы, а не получить в дар ни за что.

А вот Пушкину и не нужно было спрашивать «позволения»! Он находил, не ища. «Будите вы совершени, яко же Отец ваш небесный совершен есть»? Но тогда, в начале пути, это не притягивало, а отпугивало. Вдобавок еще и мнилось: Пушкину, которого ослепительная слава просветила насквозь, совершенство его творений досталось даром. А ежели это так, то нет ни урока, ни примера. Иное дело Гете или Боратынский. Но Гете – далеко. А Боратынский рядом. Рядом, а все равно в тени, в сумерках, за туманной пеленой догадок и пересудов. Пажеский корпус, какое-то пустяковое дело, за которым почему-то последовали нешуточные гонения: многолетняя солдатчина, фактически ссылка в Финляндию, упорное, не пробиваемое хлопотами влиятельных лиц нерасположение императора Александра… Словом, не столько человек, сколько живая тайна, а у Лермонтова, по его же словам, «один из тех беспокойно-любопытных характеров, которые готовы сто раз пожертвовать жизнию, только бы достать ключ самой незамысловатой, по-видимому, загадки, но на дне одной есть уж, верно, другая…». К тому же у живой тайны, не в пример Пушкину, романтическая внешность. Когда этот высокий голубоглазый блондин, наезжая в Москву, появляется в Дворянском собрании, молодежь, теснящаяся на хорах, прямо-таки перевешивается через перила, чтобы получше его рассмотреть.

Знакомиться с Боратынским юноша Лермонтов, конечно же, не собирался. И на знакомство не набивался. Он и с Пушкиным не познакомится, потом, в Петербурге, хотя тот бывал в доме ближайших его родственников. И не по робости. Личное знакомство с заинтересовавшим лицом, будь то женщина или мужчина, старик или юноша, светский лев или завсегдатай игорных домов, не входило в его планы. «Неведомый избранник» предпочитал тренировать врожденную проницательность, наблюдая занимающую его персону издалека и вчуже. Знакомство исключало «неутомимую наблюдательность»; при личном знакомстве неутомимая наблюдательность становилась нескромной, а то и неприличной. Юрий Федорович Самарин при первой встрече был почти шокирован способностью Лермонтова «читать в уме» собеседника, да еще и схватывать суть вычитанной информации мгновенно, в краткий миг: «Вы еще не успели с ним заговорить, а он уже вас насквозь раскусил…»

В шестнадцать мальчишеских лет неутомимый наблюдатель еще недостаточно проницателен, чтобы раскусить насквозь твердый орешек по имени Евгений Боратынский, но это-то и возбуждает «беспокойное любопытство». Поначалу, когда Боратынский после долгого уединения в деревне появился в Москве, Лермонтова, видимо, заинтересовали не столько стихи, сколько их автор. Во всяком случае, до 1831 года в его поэтических упражнениях мы не встречаем ни реминисценций, ни парафраз, ни даже следов внимательного чтения Боратынского. С весны положение меняется, и это уже не отработка пройденного материала, как было в «коллажных» поэмах, и даже не «братская перекличка», а нечто вроде заочного «размена чувств и мыслей», может быть, даже один из «таинственных разговоров», затевать которые Михаил Юрьевич продолжал и в зрелые годы. (Помните: «Таинственным я занят разговором, но не с тобой я сердцем говорю»?)