Осьмушка - Валера Дрифтвуд

Мирка играет вовсю, с восторгом, яро визжит.

Оба не раз и не два отправляют противника «прилечь», только Мирка ни разу не кидается прижать и додавить упавшего – позволяет Тумаку свободно вскочить обратно в драку, разве что подзадоривает криком:

– Ну, яруха, красавушка!!! Валять тебя не перевалять!!!

А вот сбитого с ног Мирку почему-то никак не удаётся окончательно прижать и одолеть, как бы Тумак ни старался. Мирка утекает живой ртутью, взвивается на ноги и отскакивает, веселясь.

И ещё Пенни начинает крепко подозревать, что Тумак то ли попросту устал, то ли чего-то отхотел вмазать со всего плеча по Миркиной улыбающейся морде, или хоть зарядить лютого пня. Да и Мирке вроде плевать на свою возможную победу.

Под конец они хватаются бороться уже вовсе без битья, давят один другого сила к силе, рычат, и не уступает ни один.

И снова Пенелопе закрадывается в башку, что Мирка сейчас не пускает в бой всю свою мощь – нарочно ли, неумышленно.

Тут поднимается Штырь и говорит – вернее орёт, иначе было бы не услышать – что бойцы нынче уж порадовали так порадовали, и что выкуп за сторожевого Чеснока отдан даже с лихвой.

Мирка и Тумак, ошалевшие, мокрые, давить-то перестают, но им трудно так уж сразу разняться. Будто оба сразу упадут, если прямо сейчас друг дружку отпустят.

– Ой махина, жарко бьёшься, – хвалит Мирка.

– Ты тоже, – выговаривает Тумак.

– Я ещё и не то могу.

– Покажешь?

– Щас, пожди, отдохну только.

Садятся они рядом, и питьё хлещут по очереди из одной кружки.

Чия подзывает Тумака к себе.

Тот трудно встаёт и бредёт к своим – с неохотой.

Узелки

Как Пенни и предположила, Последние в своём домишке действительно спят по очереди: хромой старшак с Тумаком и Хашем упаковались вовнутрь, а Шала с Липкой стерегут снаружи. Хотя от кого тут стеречь, возле штырь-ковальского стойбища, которое сразу кажется широким и полным! Да ещё и со всегдашним кошачьим постом.

Нынче Пенелопин черёд присматривать при начале ночи, вместе с Сорахом и Чабхой Булатом. Между прочим, Булаты опять позвали Хаша гостевать с ночлегом, но подлетка только оглянулся на своего старшака, вздохнул и головой помотал:

– Не, зачем… мы теперь при нашем доме…

А вот когда лагерь почти совсем затихает, к кошачьим пастырям подходит Липка. Не крадётся и не прячется, но ступает очень тихо и как-то неуверенно. Косится на сытых котеек, от Резакова лица отводит взгляд, мнётся, будто не знает, как завести разговор, да и нужно ли. Вблизи Пенелопе видно, что глаза у Липки разного цвета: бирюзовый и жёлтый, лицо молоденькое, а бурые волосы зачёсаны в пучок прямо поверх нескольких подозрительных проплешин. Брррр.

Булат замечает другое:

– Я этот нож Хашу подарил.

– Знаю, наш тебе долг, – отвечает Липка и улыбается, будто радуется, что не пришлось начинать беседу. – Старшак сказал, мне нужнее, а Хашу и копьё сойдёт пока. Копьё моё было. Старшак велел Хашу на развед отдать.

Булат-красавчик сдвигает надбровья, уж наверное, ему не слишком нравится, как распорядились его подарком, но гостей обижать не годится.

– Садись с нами, мы синь-луковки в угольках печём – побаловаться, скоро испекутся.

Пенни почти уверена, что именно съестной дух Липку сюда и выманил, хотя за недавним ужином из Последних никто ворон не считал – ну, кроме Шалы. В углях и впрямь прикопаны полторы пригоршни луковичной мелочи. Липка садится.

– Клиночков-то мы намолотарим, если что, по надобности, – произносит Сорах, тронув Липку за подкатанный рукав. – Наш Коваль недавно малёх зубьев набрал со старой бороны.

Пенни без понятия, что такое борона, но от матушки Дрызги конопатый действительно как-то приволок штук пять страшных железок, сразу похожих на неуклюжие клиноватые ножики, и ещё радовался, мол, уж больно сплав хороший, до ума довести – износу им не будет.

Липка рассматривает собственные руки и отвечает тихо:

– М-может, нам такие не сгодятся.

– Прежний мой свинокол дварфийский – сгоди-ился, острога из обломочка – сгодилась, а эти новые чхой-та неужель не? – усмехается Чабха.

Липка молчит, только глазами лупает, будто слова красавчика совсем с толку сбили. Потом говорит:

– Мне со старшака не спрашивать, ему видней. Как скажет, так и будет.

– Почему не спрашивать-то? – удивляется Сорах.

Гость растерянно помалкивает, а вот Пенелопе вдруг делается неуютно. По крайней мере ей-то очень понятна непривычка лезть с вопросами и вообще лишний раз отсвечивать. Липка между тем изловчается перевести разговор:

– А мне когда-то за людей говорили… не плохое. Интересное. Не знаю, враки или нет.

Взглядывает на Пенни.

– Так расскажи, а Резак ответит, Резак знает людское житьё, – говорит Булат.

– Вот… – начинает гость. – Мне говорили, что людские говорящие-с-Богами тоже кочуют. Только не как мы, а по городам.

Пенни вспоминает гастроли всяких религиозных проповедников. Весьма сомнительно, чтобы они и правда разговаривали с богом, но если не вдаваться в подробности…

– Ага, – кивает она. – Это бывает.

Липка радуется её подтверждению, набирает воздуху в грудь и сообщает:

– И ставят они огромадный шатёр. И всех туда зовут, чтоб там похвалить самых сильных человечьих горхатов. И зовут одного Бохпрости, а другого – Дайхосподи. И там в шатре такой гудёж стоит, что аж уши ломит. И ещё чудеса разные показывают. Людские жрецы лица себе раскрашивают всяко страхотно, да на носопырки надевают такенные красные пупыри. А служат им звери: лев и бык. И орёл. И белый голубь с веточкой прямо из шапки вылетает. Из пустой шапки! Летает, летает, на кого сядет – тому, значит, кругом победа, и приплод, и всякие подарочки. И ещё там есть беленькая бяшка. Бяшка со львом дружит, не боится, он её не жрёт. Отвечаю. Ну… мне рассказывали. А всё вместе оно называется: Цырковь.

Теперь орки смотрят на Пенни.

Не заржать.

Надо не заржать.

Пусть Липкин рассказ Пенелопа поняла не дословно, но и этого вполне достаточно для воображения. Надо признать, «цырковь» получается – просто шикардос.

– Не скажу, что враки, – с трудом выговаривает Резак, перетряхнув для достойного ответа весь свой небогатый запас орчанских слов и выражений. – Только это два разных… Бывает цирк. Там шатёр, и животные, и вся… суматоха. Горхатов в цирке не хвалят. Цирк, он просто так, для смеху. А бывает церковь. Там и «бог, прости», и «дай, господи», но всё строго, не до веселья.

Некоторое время орки осмысляют услышанное.

– И как только умные люди не догада-ались из этих двух одное сделать, – жалеет Чабха. – Ведь сильно получилось бы!

Все, в том числе и сама Пенни,