Заградотряд. "Велика Россия – а отступать некуда!" - Сергей Михеенков

Ночь вокруг стояла тихая. Даже ветер, с вечера вольно гулявший в верхушках сосен и елей, улегся до утра.

– Чужой костер, – сказал Софрон и продолжил фразу по-якутски.

Лежавший рядом сержант Кульбертинов тут же вскочил на колени и проверил свою винтовку.

– Он сказал, что где-то неподалеку горит костер. Там, возле ручья.

Проснулся и Петров. Он продолжал лежать неподвижно, подтянув к теплому животу колени, и ловить в хаосе взбаламученного пространства внезапно нахлынувшей реальности остатки сна. Но льдинки только что развлекавших его видений оказались слишком тонки, хрупки и призрачны, и Петров тоже встал.

– Пойдут двое. Я и Софрон, – приказал Хаустов. – Остальным оставаться здесь, на месте. Если мы уже обнаружены, они не должны почувствовать того, что мы об этом знаем.

Сердце Петрова заколотилось, как перед стычкой в овраге возле Малеева. Не успокоилось оно и тогда, когда Хаустов сказал, что, возможно, это не немцы. Может, дезертиры или окруженцы. Одну из таких групп они встретили днем. Но Петров каким-то внутренним чутьем понял, что там, возле неведомого костра, немцы, и именно те, кто вырезал разведку сержанта Плотникова. В какой-то момент в душе Петрова шевельнулась благодарность к профессору за то, что он решил взять с собой не его, а якута. Но потом он подумал, что профессор ему не вполне доверяет. И теперь оставаться у костра, во втором эшелоне, Петрову было обидно.

Шли они тихо. Так тихо и осторожно, что порой и друг друга не слышали. Во всяком случае, Хаустов своего напарника не слышал. Слышал ли тот его, он не знал. Должно быть, слышал. Разве мог он, человек умственного труда, как с оттенком иронии называл их ротный, сравниться с таежным охотником в том, что было для того частью профессии, условием удачи.

Они миновали овраг, вышли к ручью. Теперь и Хаустов чувствовал запах дыма.

– Туда, – шепнул ему на ухо Софрон и первый шагнул в ночь.

Самое скверное, что могло с ними случиться сейчас, когда они подходили к костру, это то, что они выйдут на часового. Они идут, осторожно, как две росомахи во время охоты, но все же идут, перемещаются, усиленно дышат, шуршат одеждой, особенно когда пролезают по зарослям кустарника. А часовой стоит, наблюдает, слушает и терпеливо ждет, когда противник допустит оплошность и обнаружит себя. Часовой неподвижен. Он часть леса. Часть ночи. Хотя только притворяется лесом и ночью. Но это ему легко сделать, потому что он терпелив в своем ремесле и умеет выжидать.

Софрон, шедший впереди, замер так неслышно и так неожиданно, что Хаустов сунулся лицом в его плечо и тоже вынужден был замереть, чтобы не допустить ошибки, если она еще не сделана.

– Здесь, – прошептал Софрон и начал опускаться на землю.

Как ни пытался Хаустов что-либо разглядеть в густой темноте осенней ночи, ничего у него не получалось. Почему Софрон остановился? А может, якут излишне осторожничает? Испугался? Испугался именно того, чего боялся и сам Хаустов? Выстрелов из темноты в упор, когда не успеешь ничего сделать. Ни залечь, ни ответить.

– Надо ждать, – снова прошептал Софрон.

В голосе напарника Хаустов почувствовал уверенность охотника, который знает, что зверь найден, что он рядом, и, чтобы предыдущие усилия не оказались напрасными, надо набраться терпения, а значит, сделать последнее усилие.

Костер наверняка погас, размышлял Хаустов. Или потушен. Но запах дыма все еще исходит от него, распространяется по округе. Удивительное существо человек, в следующее мгновение подумал профессор Хаустов. Мы, как звери, чувствуем в своей среде сильного. Особенно в минуты наивысшей опасности. И Хаустов сразу вспомнил командира второго взвода старшину Звягина. Если бы вчера в овраге Звягин не ринулся первым вперед, если бы не подал единственно верную команду и не бросил, снова первым, гранату, неизвестно, чем закончилась бы их встреча с уходившими из деревни немцами. Вот и теперь он, назначенный командир группы, власть которого никто не заступал, мгновенно подчинился более сильному и опытному в тех обстоятельствах, которые, как ночь, обступили их со всех сторон. Софрон завозился, охотник сгребал в кучу листву. Значит, нужно делать то же самое и ему, понял Хаустов. Они нагребли листвы и сели на этот сырой ворох, уже пахнущий землей, тленом, вечностью. Как хорошо быть деревом, неожиданно подумал профессор Хаустов, оно каждую весну рождается вновь и каждую осень умирает. Проходит зима – всякая зима, какой бы долго она ни была, неминуемо проходит, – и так же неминуемо наступает весна…

Софрон прижался к нему спиной. Так они должны скоротать ночь. Интересно, через сколько часов наступит утро? Но утро им ни к чему. Им нужен рассвет. Если бы небо расчистило и высыпали звезды, можно было бы посмотреть на часы. Серебряная луковица карманных часов оттягивала левый карман гимнастерки Хаустова, соблазняла. Но надо было подчиняться Софрону, терпеть, ждать.

Теперь ночь стала их союзником. И они теперь стали частью ее. Частью леса и тишины.

Удивительно, но холода Хаустов не чувствовал. Он чувствовал влажный воздух, запах прели, теплую спину Софрона, и этого было достаточно, чтобы ждать, ждать и ждать.

В какой-то момент он понял, что на миг задремал. Потому что вздрогнул. Вздрогнул и Софрон. Спина его напряглась. Значит, и он дремал. Послышался шорох. И голоса. Разговаривали тихо, и, как показалось им, совсем рядом. Хаустов повернул голову в сторону звуков и услышал, как от напряжения заскрипели шейные позвонки. Разговаривали по-немецки. Смена поста. Значит, они все же прямиком вышли на часового. Или на часовых. Интересно, сколько их здесь? Два? Три? Все зависит от численности группы и осторожности командира. Немцы народ пунктуальный, обязательный. Если уставом или особой инструкцией определено, что на занятой противником местности, в ближнем тылу, в лесу, диверсионная группа при численности такой-то должна иметь столько-то постов, выставленных таким-то порядком, то все в точности до мелочей будет исполнено. Интересно, те двое, тоже из их группы? Или это были связные, которые шли назад с донесением и по пути решили прихватить «языка»?

Судя по звукам, по тому, как доносились из темноты голоса немцев, перед ними либо поляна, либо такой же овраг. Но тогда почему они не спустились в овраг? Боятся? Или, наоборот, ничего не боятся.

Когда в саперную роту пришли люди из «Бранденбурга», никто из уцелевших в бою возле деревни Малеево и предположить не мог, чем это для них обернется. А первый и второй номера Schpandeu Отто Зигель и Хорст Хаук вообще спали в крестьянской избе. Одному из них снилась девушка на летнем лугу. Что прекраснее может сниться солдату вермахта в глубине России посреди Восточного фронта? А другому – жуткий кошмар, которого он потом толком и вспомнить не мог и в конце концов смирился, слушая рассказ товарища и хотя бы таким способом пытаясь разделить с ним то прекрасное, чего они не лишены здесь хотя бы во сне. Все разрушила команда строиться и приготовиться к маршу.

Но к маршу готовиться пришлось только им двоим. Из всего взвода, оставшегося от саперной роты после двухнедельного нескончаемого наступления, гауптман Хорнунг выдернул из строя именно их пулеметный расчет. Черт бы его побрал, этого Хорнунга, с его всегда сияющей белизной рубашкой. Словно Рыцарский крест недопустимо носить при условии, что рубашка под мундиром будет не столь безупречной. Вот за что они все любили своего унтер-фельдфебеля Витта – тот копошился вместе со взводом в том же дерьме, что и все, не был столь щепетилен в одежде. И Рыцарский крест тоже давно заслужил. Только пока не получил его. Просто не получил. Но в глазах взвода, их славного взвода, именно унтер-фельдфебель Витт, пусть и орет он порой несправедливо, самый настоящий герой во имя Великой Германии.