Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль

– Она была занята, не плачь.

Проходило несколько дней…

Наконец ты понял, что мама никогда не придет, и перестал спрашивать.

Сейчас я тебе кое-что расскажу.

Я знала одну девочку. Она была твоей ровесницей, у нее тоже были черные, как у тебя, глаза и волосы, осветленные перекисью. Ее мать была косметичкой. Ты не поверишь: мать звали Феля, и она закончила школу “Cе́dib”, основанную твоей бабушкой.

Удивительно, правда?

Я довольно хорошо знала эту девочку и потому знаю, чем была для ребенка арийская сторона.

Не смертью она была и не страхом. Пяти-шестилетний ребенок не боится смерти.

Арийская сторона была квартирой, из которой все ушли.

Окном, к которому не подходят, хотя никто за этим не следит.

Двором, откуда доносится эхо шагов и чей-то свист, мелодия, обрывающаяся на полутакте…

Шкафом, в который входят, когда раздается звонок в дверь.

Арийская сторона была одиночеством и тишиной…

Моника ждала ребенка. У нее не было мужа, и ты связал ее состояние с непорочным зачатием. Ожили слова из молитвенника. Дева должна родить сына. Сын может стать новым Христом. Ты готов был выбросить горшок, подвинуться и освободить для него место в шкафу. Ты горел от возбуждения. Говорил слишком много и слишком громко. Однажды стал молиться Монике, но при словах “…благословен плод чрева твоего” она пришла в бешенство.

– Ты, гаденыш! – закричала Моника. – Издеваешься надо мной?

Тщетно ты объяснял, что она зачала, как Дева Мария. Она не переставала кричать. Вызвала бабушку. Сказала, что ты поднял шум, что ведешь себя безобразно, не пожелала объяснить, что произошло, и потребовала, чтобы ты убирался из ее дома.

– Нам некуда идти… – испугалась бабушка.

– Идите в гестапо! – завопила Моника и кинулась к двери.

Бабушка загородила ей дорогу.

– А вы знаете, про что спросят в гестапо? Про людей, которые его прятали. Он большой умный мальчик, панна Моника. Знает ваш адрес и вашу фамилию…

Голос у бабушки был деловитый, спокойный.

– Что бы ни случилось с моим внуком, с вами случится то же самое, – добавила она для ясности и надела пальто.

После ее ухода Моника села, обхватила руками живот и заплакала. Плакала долго, громко, тонким жалобным голосом.

Ты на всякий случай залез в шкаф.

Вечером она тебя позвала. На столе, как и каждый вечер, стояла сковорода с румяной, поджаренной на сале картошкой и две тарелки.

Бабушка забрала тебя на следующий день.

Тебя отвели в новый чужой дом.

Там стоял новый чужой шкаф, и нельзя было подходить к окнам.

9.

Я тебе кое-что расскажу.

Девочка, твоя ровесница с обесцвеченными волосами, тоже много чего знала о Благовещении.

Полицейский в участке на Иерусалимских аллеях, недалеко от вокзала, попросил ее мать прочесть “Ангела Господня”[117]. Их привел шмальцовник, прямо из поезда. Мать выглядела – не подкопаешься, и документы у нее были в порядке: Эмилия Островская, родная сестра Марии Островской, римско-католического вероисповедания, – но молиться она не умела.

– А ты? – улыбнулся девочке полицейский. – Скажешь нам “Ангел Господень”?

Конечно, она сказала. Она ведь была понятливая, эта девочка с грустными глазами.

– Ангел Господень возвестил Марии, и она зачала от Духа Святого. Радуйся, Мария, благодати полная…

– Ну что с вами делать? – вздохнул полицейский. Он был небритый, в заляпанных грязью высоких сапогах, через каждые два слова зевал – видно, дежурил со вчерашнего вечера. – Одна похожа на еврейку, но умеет молиться, вторая не похожа, а не умеет… Знаете, что? Решайте сами, кто тут еврейка, кто полька. Полька уйдет, еврейка останется. Подумайте, завтра дадите ответ.

Ночь они провели в камере, на табуретках, при тусклом свете голой электрической лампочки. Совещались.

– Ты иди, – говорила мать, – я уже пожила…

– Нет, ты иди! – говорила девочка. – Меня поймают, а тебе надо спасать бабушку…

– Ты разбираешься в людях, справишься, – говорила мать.

И вправду. Две вещи девочка делала безукоризненно: распознавала порядочных людей и заправляла свекольник.

– Я знаю, что мы сделаем, – сказала девочка. – Останемся обе. Здорово я придумала?!

Утром полицейский привел Марию Островскую – ту самую, которая искала три тысячи для Руты Мушкатблат.

– Моя сестра – еврейка?! – с возмущением кричала она. – Эмилька, ты где? Уж я с этими господами поговорю!

Из участка они вышли втроем. Мать считала, что полицейский поверил крикам Марии. Мария верила, что у полицейского есть совесть. Только девочка знала правду: молитву “Ангел Господень” услышала Та, кому она была адресована.

10.

Ты никогда не спрашивал, где бабушка живет, куда идет и откуда берутся деньги для твоих хозяек.

Ты не спрашивал про мать – знал уже, что она не придет тебя навестить.

Ты не спрашивал про дядю Игнация, про дядю Тадеуша и двоюродного брата Ясека… – вот и бабушка о них не говорила.

Она не говорила бы, даже если б ты спрашивал.

Не потому, что считала тебя ребенком. Она знала, что ты достаточно взрослый для того, чтобы понимать.

Она ничего не рассказывала, потому что не имела права расходовать энергию.

Она спасала тебя.

Это требовало огромной затраты сил.

Ты сам знаешь, сколько сил уходит на то, чтобы выжить. Нельзя их растрачивать на слова, на плач, на грусть…

Давай-ка я тебе расскажу про Игнация, бабушкиного сына.

Он был гордостью Целины С.

Высокий, с черными как смоль волосами (“рослый красивый еврей”, писал о нем его друг в послевоенных воспоминаниях), химик, женился на Ирене, зеленоглазой блондинке с семитским носом.

Во время войны он руководил химической лабораторией Гвардии Людовой. Из материалов, которые можно было купить в магазине, производил зажигательные вещества. Они предназначались для уничтожения немецких зерновых складов и отправляющихся на фронт цистерн с бензином.

Он тебя очень любил. Когда твою маму забрали на Умшлагплац, он сказал жене: “Мы его вырастим. Усыновим сразу после войны”.

Спустя три месяца Ирена, его жена, возвращаясь с работы, увидела толпящихся на мостовой людей. Они стояли молча, задрав головы. Только через минуту Ирена перевела взгляд на уличные фонари, на которых покачивались тела мужчин. Ускорила шаг. Назавтра тела еще висели, она миновала их и пошла на работу. Работала она в Институте гигиены: кормила вшей – их прикладывали к коже, они пили кровь, из крови делали противотифозную сыворотку. Когда возвращалась, поднялся ветер. Тела качались, как огромные маятники. На этот раз Ирена подошла к наклеенному на стену объявлению и прочла: “Коммунисты с помощью взрывчатых веществ разрушили железнодорожные пути под Варшавой. За это преступление повешены 50 коммунистов”.