Антанта и русская революция. 1917-1918 - Роберт Уорт

Французская пресса была, конечно, яростно антибольшевистской, и мнение «Журналь де деба», что «торжествуют все, кто представляет собой накипь русской революции», было единодушно поддержано парижскими газетами. «Эксельсиор» призывала к использованию против узурпаторов власти «железа и огня», в то же время доверительно утверждая, что эта проблема практически уже устраняется и была всего лишь «преходящим инцидентом». «Виктуар» предостерегала, что «эти жалкие люди могут подписать с Германией перемирие и обесчестить свою страну, покинув союзников в разгар борьбы», а редактор «Ревю» мрачно заявил, что этот новый взрыв «русской анархии» «глубоко поразил всех упрямцев, напоминая о здравом смысле и логике истории». Новый посол России во Франции Василий Маклаков, который заменил прежнего царского дипломата Александра Извольского, начал свою карьеру с весьма зловещих предзнаменований, прибыв в Париж в самое утро большевистской революции. Подобно почти всем другим представителям среднего класса, он выразил мнение, что успех большевиков будет временным, поскольку они изолированы в Петербурге. «Нарыв лопнул», – заявил он и предложил провести «радикальную хирургическую операцию» как необходимое средство для излечения России.

Американское общественное мнение, насколько его отражала пресса, не показывало признаков отказа от общей враждебности союзников по отношению к новой революции. Нью-йоркская «Таймс», как и ее английская тезка, большую часть вины возлагала на Керенского за его компромиссы с «анархией». «Вероятно, – говорила «Таймс», – что Россия наконец восстала; но пока она не встала на дыбы, к здоровым силам не прислушивались». «Видит Бог, что большевики так же опасны для законного правительства, как Гогенцоллерны и Габсбурги, а возможно, и более опасны, – с благочестивым ужасом восклицала хьюстонская «Кроникл». – Мы должны не только подрывать идею божественного права королей, но и подавлять толпу». «По всей вероятности, – говорил еженедельник «Индепендент», – германская интрига была главнейшим фактором в осуществлении пацифистского переворота, который вверг Россию в хаос». Разъяренная нью-йоркская газета «Русское слово» проклинала большевиков за их «предательство», заявляя, что «горстка сумасшедших и фанатиков» не могла захватить целиком всю страну. Она предсказывала, что русский народ не пойдет за «обезумевшим Петроградом», где будут возрождены кровавые сцены Парижской коммуны 1871 года. «Но эта современная коммуна, – с надеждой говорила газета «Русское слово», – будет разбита пушками и пулеметами».

Революция застала посла Бахметьева во время поездок, когда он пытался поддержать в глазах американцев престиж Временного правительства. Только за день до переворота он уверял жителей Мемфиса, что его соотечественники «сердцем и душой поддерживают Временное правительство» и будут «сражаться до конца» вместе со своими союзниками. Оптимизм посла не был поколеблен и противоречивыми сведениями из России, и он наивно утверждал, что «о намерениях и духе России в целом нельзя судить по известиям из Петрограда». Множество неофициальных «авторитетных лиц», таких как профессора, банкиры и туристы, бывавших в России, в один голос твердили, что превосходство большевиков только временное явление и что Россия останется среди участников войны. Возможно, более точным барометром действительного значения этой новости для дела союзников была нью-йоркская биржа, где ведущие акции за один час возбужденной работы упали на восемь – одиннадцать пунктов, и такое же резкое снижение претерпели российские боны (царские облигации) и обменный курс. Президент Вильсон быстро отказался от принятой им тактики молчания по поводу международных проблем своих союзников и нанес большевикам косвенный удар в речи перед конгрессом Американской федерации труда, собравшимся 12 ноября в Буффало, в которой он сравнил заблуждающихся людей, которые оставались равнодушными к германской угрозе, с «легкомысленными… мечтателями из России». В тот же день один вашингтонский корреспондент сообщил, что правительство и дипломатические круги предсказывают полное ниспровержение большевиков и обсуждают, станет ли новым лидером Керенский, Корнилов или какая-то неизвестная персона.

Большинство газет во всех союзнических странах пересказывали различные слухи и истории, полученные из Стокгольма и Копенгагена, какими бы фантастическими они ни были, предпочитая их более точным, но тревожным сообщениям из Петербурга. Керенский объявлялся то побежденным, то победителем, то жертвой самоубийства, то говорилось, что он заключает компромиссное перемирие, и все это на протяжении нескольких дней; одновременно в газетах уделялось внимание и другим известным российским политикам. Официальных заявлений было мало, хотя и необходимо отметить, что американский Государственный департамент, и российское посольство сохраняли уверенный тон. Только 17 ноября в Вашингтоне были выражены сомнения в победе Керенского, но окончательное падение правительства Ленина для них все равно оставалось лишь вопросом времени.

Частично этот затянувшийся оптимизм объяснялся сообщениями посла Фрэнсиса и американского посланника в Швеции Н. Морриса, которым не стоило так доверять, поскольку они, главным образом, основывались на слухах и отражали их собственные представления о желательном развитии событий. Хотя Фрэнсис и не был самым консервативным из послов, кажется, он воспринимал большевиков с особенной неприязнью. Информируя письмом американского консула в Москве о событиях в столице, он упомянул, что сформирован кабинет министров во главе с Лениным и Троцким. «Возмутительно! – заметил он. – Но я надеюсь, что такие усилия будут предприняты, ибо чем более ситуация абсурдна, тем сильнее должны быть средства для ее устранения». Посол дал своим служащим строжайшее распоряжение воздерживаться от любых поступков, которые могут быть восприняты как признание нового правительства, и выразил свое неудовольствие тем, что военные атташе союзников попросили командующего Петроградским военным округом защитить посольства. И устно, и письменно Фрэнсис предостерегал генерала Джадсона от любых контактов с «большевистскими официальными лицами, которые пытаются управлять из Смольного». Союзники считали невозможным признать советский режим, хотя Троцкий, как новый министр иностранных дел, стремился установить с ними дружеские отношения и поинтересовался у эксперта Временного правительства по протоколу, должен ли он первым пригласить послов к себе или они должны прийти к нему сами. Когда ему объяснили, что новый министр должен официально в письменной форме известить их о своем назначении, он ответил, что, хотя такая процедура и была нормальной при прежнем режиме, настоящим условиям она не соответствует. Одна газета сообщала, что Троцкий якобы отправился к Бьюкенену, но ему было отказано в приеме, на самом деле он не делал попыток наладить контакты до конца месяца, да и тогда только в виде письма. Поначалу Троцкий почти не видел разницы между дипломатией и революционной агитацией. Когда один товарищ спросил его, чем он будет заниматься, он ответил: «Я выпущу несколько революционных прокламаций к народам мира, а потом закрою лавочку». Ответ был намеренно пренебрежительным, но являлся весьма характерным для состояния умов советских лидеров, которые не могли подчиниться прежним обычаям и процедурам перед лицом великого события, которое они считали началом мировой революции.

Трудности, с которыми пришлось столкнуться Троцкому, принявшему руководство Министерством иностранных дел, были такими же, как и у его коллег по новому кабинету министров. Старая бюрократия с единодушной враждебностью относилась к своим новым хозяевам. Только среди низших государственных служащих большевики нашли сочувствующих или по меньшей мере тех, кто не желал присоединиться к саботажу должностных лиц и высокопоставленных служащих. Кабинеты и конторки были заперты, ключи спрятаны. Деньги на текущие расходы нужно было получать из Государственного банка практически под дулом оружия. Когда Троцкий появился в Министерстве иностранных дел и приказал перевести декрет о мире на иностранные языки, помещение покинули шестьсот служащих. Его помощника Михаила Урицкого буквально вышвырнули из архива, когда он пытался достать секретные договоры. Когда их наконец достали, Троцкий пообещал немедленно их опубликовать. Эти документы являются «еще более циничными в своих условиях, чем мы предполагали», заявил он. Договоры начали печататься с 23 ноября в «Известиях», которые стали официальным органом правительства. Предваряя первую публикацию, Троцкий заявил, что тайная дипломатия является «необходимым оружием в руках имущего меньшинства… предназначенным для обмана большинства, чтобы заставить его служить своим интересам», а ее уничтожение – «самым важным деянием честной, народной и по-настоящему демократической внешней политики». И далее: «Открывая всему миру политику правящих классов, какой она представляется в тайных дипломатических документах, – заключало заявление, – мы предлагаем рабочим лозунг, который всегда будет основой нашей внешней политики, – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В течение нескольких месяцев продолжали публиковаться тайные договоры в «Известиях» и в «Правде», но, за исключением коротких выдержек, появившихся в некоторых газетах больших городов, из союзнической прессы только манчестерская «Гардиан» и нью-йоркская «Ивнинг пост» полностью перепечатали эти важнейшие документы. Многие газеты вообще обошли их вниманием, некоторые намекали, что это фальсификация, а остальные преуменьшали важность разоблачения; однако несколько газет, среди которых была нью-йоркская «Таймс», дошли до того, что обвинили большевиков в «позорном деянии», имея в виду предание ими договоров гласности, хотя союзников, как говорится, поймали с поличным.