Brainiac. Удивительные приключения в мире интеллектуальных игр - Кен Дженнингс

Ни Минди, ни я пока не можем осознать, что мы только что выиграли четверть миллиона долларов. Даже после того как мы отдадим Дяде Сэму его 35 %, 7 % — штату Калифорния и 10 % пожертвуем церкви, у нас все еще останется внушительная сумма. Но пока это все еще не перешло в разряд реальности. Я привык относиться к числам с нулями на табло в Jeopardy! как к игровым очкам, а не как к реальным долларам, которые можно пойти и потратить в магазине. Где-то между городами Барстоу и Бейкер мы решаем, что замахнемся на летнее путешествие по Европе. Минди работала некоторое время при миссии Церкви Иисуса Христа Святых последнего дня в Париже, где я никогда не был. Я же в свою очередь на два года ездил миссионером в Мадрид, где никогда не была Минди. Таким образом, мы решили познакомить друг друга с местами нашей юности. Кроме того, мы оба понимаем, что это легкие деньги.

«Тебе придется рассказать Гленде, что ты продолжаешь победную серию». Гленда — моя начальница по работе. «Она тебя прикроет. Это же всего один день. Хотя, если…»

«Если я выиграю еще пять игр? Перестань. Не думаю, что нам стоит всерьез рассматривать такую возможность».

Минди не сможет в следующий раз со мной поехать, если мы не найдем для Дилана няню. Но я обязан хранить в тайне свои победы. Ни единому человеку (за неминуемым исключением в лице начальницы) я не могу открыть, зачем возвращаюсь в Калифорнию. Оказывается, жизнь в период действия контракта о соблюдении конфиденциальности с Jeopardy! чревата осложнениями.

Несмотря на то чему меня всегда учили педагоги в воскресной школе по телевизору, наша изощренно сплетенная паутина лжи, кажется, сработала на отлично. Мы нашли подругу Минди, которая не знала заранее о назначенных мне в Jeopardy! датах первых съемок, и она согласилась посидеть с Диланом. Начальница сказала коллегам на работе, что я простудился. Ну и, наконец, в эпоху мобильных телефонов несложно притвориться, что ты по-прежнему в Солт-Лейк-Сити даже во время разговора с родителями, тогда как на самом деле ты стоишь в пробке на шоссе в Сан-Диего. Однако морально вся эта конспирация изрядно изматывает. Так должен чувствовать себя как какой-нибудь тайный агент или Человек-паук.

Когда я в следующий раз выхожу с парковки телекомпании Sony, меня ожидает человек, лицо которого мне смутно знакомо. Невысокий коренастый парень с ангельской улыбкой — ветеран Кубка по викторине Мэтт Брюс. Я совсем забыл, что его игру перенесли на сегодня из-за меня. А я все еще здесь. Как неудобно получилось…

«Нам все-таки разрешат сыграть друг против друга?» — спрашивает Мэтт у Мэгги своим характерным отрывистым и при этом ровным по интонации фальцетом, который напоминает голос телефониста на коммутаторе 1950-х годов или компьютера на космическом корабле «Энтерпрайз».

«Нет, — успокаивает нас Мэгги. — Вы сможете сыграть только после того, как Кен завершит свою серию». В Jeopardy! никто никогда в такой ситуации не скажет «проиграет».

Спустя пять игр Мэтт все еще терпеливо ждет, а мне приходится отвезти Минди в аэропорт. Как только я выиграл пятую игру, Jeopardy! аннулировала мой билет, чтобы я мог участвовать в завтрашних съемках, но Минди решила лететь домой к Дилану.

Кстати, Дилан — прирожденный фанат тривии. Я понимаю, что ему всего полтора года, что он пухлощекий безволосый, падающий каждые десять секунд младенец, но все признаки этого уже налицо. Годом раньше, чем большинство детей, каждое предложение, которое он слышал от взрослых, он начал сопровождать вопросом «Почему?». Память у него тоже развита не по годам. Если ему прочесть один-два раза книгу Доктора Сьюза, он затем может схватить эту книжку и «прочитать» вслух или про себя большой кусок по памяти. Он знает каждую куклу мультсериала «Улица Сезам», каждый паровозик из серии про паровозика Томаса и его друзей, каждое слово любимой песни The Lion Sleeps Tonght. Любопытство, память и любовь к изнурительному перечислению исчерпывающих деталей — это то, что лежит в основе тривии. Даже так — тривии-тривии.

Поверьте, это не родительское хвастовство. Это беспокойство. Волнение относительно тяги малыша к знаниям может показаться странным, но из разговоров с родителями я знаю, что воспитание маленького знатока — это не только сплошные игры и развлечения.

«Дилан запоминает каждое слово, которое слышит, — рассказываю я родителям на семейном обеде несколько недель назад. — Вчера он достал с полки один из своих CD-дисков с сериалом „Улица Сезам“ и спросил Минди: „Мам, это Тони Беннет?“ На обложке диска действительно была фотография Тони Беннета. Думаю, при нем я упоминал это имя только один раз месяц назад. И ему этого хватило».

«Теперь ты понимаешь, каково было мне, — отвечает мама. — Добро пожаловать в те дни, когда я была молодой родительницей, а ты младенцем».

Когда я проходил тесты в Университете штата Вашингтон, до того как пойти в детский сад, я, по словам мамы, уже читал на уровне седьмого класса, а математику знал на уровне пятого.

«И что, это тебя беспокоило?»

«Конечно. В три года ты брал книги, забивался в какой-нибудь угол и… впитывал. Мы боялись, что воспитаем ребенка, у которого будут проблемы в школе. Ты же не хочешь, чтобы твой сын был странным».

Что ж, со мной уже ничего не поделаешь. Но я тоже не хочу, чтобы Дилан рос странным мальчиком. Мое детство прошло в надежном пузыре экспатриантской жизни — в элитной частной школе, где шестиклассники, дети дипломатов со всего мира, уже штудировали учебники Princeton Review. Тысячи миль океанских просторов держали нас почти в полном неведении относительно главных американских трендов в культуре и моде и практически без доступа к пробным камням мягкого подросткового протеста (марихуана, подделка личных данных, мелкое воровство в супермаркетах). И тем не менее я остро ощущал ту неформальную иерархию, которая формируется в каждой школе. И знал, что мне нет смысла даже надеяться на приближение к вершине этой общественной лестницы — слишком много времени я тратил на сидение в библиотеке. Насколько же хуже будет чувствовать себя Дилан, учась в обычной американской средней школе, если он унаследовал эту часть моих генов!

Программист и автор очерков про хакеров Пол Грэм тоже задавался вопросом, почему светлая голова в школе считается эквивалентом проказы. «Почему умные дети почти не бывают популярны? — спрашивает он. — Если они такие умные, почему они не понимают, как формируется эта самая популярность, и не справятся с системой так, как справляются со стандартизированными тестами?»

Вариант его же собственного ответа: ботаники не ищут популярности. И сама популярность, и борьба за нее — это тяжелое бремя, и умные дети не хотят ради него тратить время и напрягаться. Даже имея такую возможность, они предпочтут шахматный клуб. Зато умники обычно оказываются в выигрыше после выпуска, когда вчерашние школьники впервые сталкиваются с тем, что реальная взрослая жизнь не похожа на школьную. Иными словами, как гласит старая речовка гарвардской команды по футболу: «Ничего, пусть пока порадуются, им потом всю жизнь на нас горбатиться».

Я бы рад поверить теории Грэма, но из личного опыта знаю, что есть как минимум одна разновидность ботаников, которые, сами того не желая, зачастую загоняют себя в изоляцию, — это знатоки и любители тривии. Большинство участников Jeopardy! которых я встречал, были вполне успешными, интересными людьми, однако время от времени их тянуло на какое-то невыносимое позерство. Как будто вынужденное соседство с себе подобными возможно для них только при условии своего наиполнейшего интеллектуального превосходства. Позеры имеют привычку театральным шепотом произносить ответы на вопросы, в которые в данный момент играют другие люди, или добавлять дату создания и имена авторов к каждой песне, альбому или фильму, который вы упоминаете. Если вы произносите The Lion Sleeps Tonight, у них непроизвольно возникает жгучая потребность вставить: «Группа The Tokens, 1961 год». Если они не знают точной даты, они ее выдумают. Они напоминают мне, почему я, еще будучи студентом первых курсов, решил покончить с тривией. Что если бы я когда-нибудь стал вести себя подобным образом?