Бал безумцев - Виктория Мас

Она чувствует в полумраке, как ее берут за руку, и поднимает глаза на Эжени.

– Мадам… как мне вас отблагодарить?

До сих пор Женевьева не замечала, что эта девушка одного с ней роста. И темного пятна на радужной оболочке глаза, из-за которого кажется, будто зрачок выплеснулся за край, и густых бровей, придающих девушке решительный вид, она тоже не видела. В этот момент Эжени предстает перед ней такой, какая она есть на самом деле и всегда была. Но Сальпетриер меняет внешность больных, застит зрение здоровых, и Женевьеве хочется извиниться перед девушкой за то, что не сообразила раньше, кто она такая.

Однако вместо этого сестра-распорядительница ограничивается ответом на вопрос:

– Помогай другим людям.

Они одновременно вздрагивают и оборачиваются, потому что издалека доносятся крики. Выше крон деревьев темнеют очертания часовни, нависающей над парком, а из дальнего конца аллеи бегут люди, среди которых та самая медсестра, видевшая, как Женевьева передавала Эжени записку.

– Вон они! Я же вам говорила!

С медсестрой три человека в белом – интерны, и они ускоряют бег. Женевьева лихорадочно перебирает ключи в связке, находит нужный.

– Скорее…

Вставив ключ в замочную скважину, она отпирает деревянную дверь:

– Бегите немедленно.

Эжени бросает взгляд на приближающихся интернов и с тревогой смотрит на Женевьеву:

– А как же вы?

– Уходи, Эжени.

Девушка, видя, как напряглось тело Женевьевы и сурово сжались челюсти, хватает ее за плечо:

– Идемте с нами! Мадам, если вы останетесь, они…

– Я сама разберусь.

Эжени так и стояла бы на месте, если бы брат не потянул ее за руку:

– Идем же!

Склонив голову под низкой аркой, Теофиль устремляется на площадь и силой тащит за собой сестру. Оказавшись по другую сторону стены, девушка оборачивается к Женевьеве, чтобы взглянуть на нее в последний раз, но Женевьева уже захлопнула дверь и заперла замок.

Она даже не успевает убрать связку ключей в карман – мужские руки хватают ее сзади за локти. Где-то за спиной верещит молоденькая медсестра:

– Глез помогла сбежать умалишенной! Да она сама чокнулась!

Женевьева не вырывается, вообще не оказывает сопротивления. Ее тело расслаблено. Она чувствует величайшее облегчение.

– Надо отвести ее обратно!

Пока сестру-распорядительницу ведут ко входу в Сальпетриер, она запрокидывает голову к небу: тучи разошлись, и над куполом часовни на черно-синем фоне мерцают звезды. Женевьева улыбается.

Медсестра сердито хмурит брови:

– Чего лыбишься?

Умалишенная обращает взор на нее:

– Жизнь полна удивительных загадок, знаете ли.

1 марта 1890 г.

В парке падает снег, бледным нежным покровом кутает лужайки и крыши, заполняет трещинки в коре голых древесных веток. Больничные аллеи пустынны.

В дортуаре умалишенные жмутся друг к другу вокруг угольных печек. Вторая половина дня, все тихо и спокойно. Кто спит, кто играет в карты, расположившись поближе к источникам тепла. Некоторые бродят между рядами коек, разговаривают сами с собой или с медсестрами, которые их не слушают. В уголке, в стороне от всех, несколько женщин собрались в кружок около койки, на которой по-турецки сидит Луиза и вяжет шаль. Вокруг нее раскатились клубки шерсти; их не меньше дюжины. Женщины толкаются локтями, всем хочется заполучить обновку.

– Здесь пряжи на всех хватит, перестаньте ссориться.

Густые распущенные волосы Луизы черным водопадом растеклись по спине. На ней мешковатое черное платье; шея повязана платком, который раньше носила Тереза. Пальцы ловко управляются со спицами. Впервые взяв их в руки, Луиза сразу начала вязать – у нее это получилось просто и естественно, как будто всякий раз, когда она наблюдала за Терезой, руки сами перенимали нужные навыки. Луиза вяжет и не думает ни о чем, кроме шерстяной нити, которая скользит между пальцами, сплетаясь в петельки.

* * *

Пять лет назад медсестры нашли парализованную Луизу наутро после бала. Накануне вечером ее никто не видел, но всех отвлекло другое происшествие. Вдруг на балу возник переполох – Женевьева Глез помогла одной пациентке сбежать! Мероприятие пришлось завершить раньше времени, всех умалишенных развели по дортуарам, а гостей проводили к выходу.

На рассвете санитарка за какой-то надобностью открыла дверь пустой палаты. Луиза лежала на каталке в той же позе, в которой застыла вечером, – голова запрокинута, глаза открыты, взгляд устремлен в одну точку, голые ноги раздвинуты. Она оставалась в состоянии каталепсии весь день, и никто не смог привести ее в чувство. А поздно вечером врач, проходивший через парк, увидел, как Луиза бредет по аллее, не разбирая дороги. К ее телу вернулась подвижность, все органы работали нормально, но в мозгах будто что-то сломалось. Ее отвели в дортуар, уложили на койку, и больше она не вставала – два года медсестры кормили пациентку с ложки, меняли под ней судно, протирали тело мокрой тряпицей. За все два года Луиза не произнесла ни слова. Даже Терезе, которая каждый день брала девушку за руку и заговаривала с ней так, будто ничего не произошло, не довелось услышать ее голос до самой своей смерти.

Тереза умерла тихо, во сне. Утром женщины в дортуаре собрались вокруг ее уже остывшего тела. И Луиза вдруг поднялась с койки, подошла и принялась раздавать указания насчет похорон и последних почестей. Все с удивлением слушали и смотрели, как ходит и жестикулирует девушка, которая за два года ни разу не спустила ноги с койки, ни разу не заговорила, а теперь вдруг ожила, как по волшебству. На следующий день после смерти Терезы она взяла недовязанную шаль, спицы и начала с того места, на котором Вязунья оставила работу. И вот уже три года все выпрашивают шали у Луизы. Она вяжет и раздает готовые вещи с прилежностью человека, который серьезно относится к своему ремеслу. В ее лице не осталось ничего детского, а когда она сердится, в глазах появляется безжалостное выражение. Луизу уже не жалеют, как раньше, – ее боятся.

* * *

В стороне от других умалишенных Женевьева, сидя на своей койке, сочиняет письмо. Светлые вьющиеся волосы рассыпались по плечам, укрытым широкой голубой шалью, которую ей недавно связала Луиза, как раз к зиме. Женевьева склонилась над листом бумаги, не обращая внимания на любопытных пациенток – те вертятся вокруг, стараясь разобрать, что она пишет. Здесь уже привыкли видеть ее в простом домашнем платье, как у всех остальных обитательниц дортуара, а не в халате сестры-распорядительницы. Поначалу, в первые недели, тут смотрели только на нее, без устали провожали взглядами, словно не могли поверить в ее постоянное присутствие в новом качестве. Теперь Женевьева совсем другая женщина – суровость и собранность исчезли, будто она успокоилась и внутренне расслабилась. Став умалишенной среди себе подобных, она наконец-то кажется нормальной.