Багровый молот - Алекс Брандт

— Чего вы хотите?

— Убедите кайзера отложить решение этого вопроса.

— Как глава имперской дипломатии, — холодно ответил Ламормейн, — сделайте это сами.

— Я пытался. У Его Величества есть определенные принципы, вполне благородные принципы. И все мои попытки разбились об эти принципы, как стеклянная ваза, которую швырнули об пол.

Холодные серые глаза Ламормейна разглядывали порозовевшее лицо фон Эггенберга. Изучали, ощупывали, как будто выискивали слабое место.

— Что это вы так на меня смотрите? — подозрительно поинтересовался министр. — Я пойду за кайзером в огонь, в воду, куда угодно. Я предан ему до мозга костей, как и вы. Кем я был двадцать лет назад? Провинциальным дворянчиком. Ни имени, ни доходов. Славными предками тоже особенно не похвастаешься…

— Ваш дед, Бальтазар, помнится, был казначеем Фридриха Третьего[93].

— Да. Ведал чеканкой монеты. И — вот мошенник! — придумал уменьшить содержание серебра в каждом талере в несколько раз. Чтобы, как говорится, одной дробиной двух вальдшнепов: и императорскую казну наполнить, и свои карманы сделать потяжелей. А в результате — скандал, в городах недовольство и бунты, затем ссора с кайзером, бегство, обвинение в растрате и прочее. Так что о своих предках мне лишний раз не упоминать. А сейчас — кто я? Имперский князь, кавалер Ордена Золотого Руна[94], министр Его Величества и губернатор Внутренней Австрии. Император не только вознес меня на Олимп, он еще и вручил мне ключи от собственной спальни.

В глазах Ламормейна мелькнула насмешка:

— Не слишком ли свободно вы выражаете свои мысли, министр?

— Лишь повторяю его слова. «Я вручаю тебе наследственные земли Габсбургов, — так он сказал. — Это то же самое, как если бы я вручил тебе ключи от собственной спальни».

Эггенберг резко махнул перед собой рукой — слева направо, будто отдергивал занавеску.

— Начистоту, Ламормейн. Мы недолюбливаем друг друга. Иногда мы хитрим, иногда обделываем разного рода темные делишки. Не надо хмуриться, я прекрасно знаю, чем время от времени приходится заниматься отцам-иезуитам. Ваш орден учредили не только для того, чтобы читать катехизис тупоголовым княжеским сыновьям[95]. Но при этом у нас с вами союз.

— Скорее нейтралитет.

— Нет, именно так, как я сказал, — давил Эггенберг. — Союз. Мы работаем вместе и не ставим друг другу палки в колеса. Я — во главе министерства. Валленштайн — в армии. Вы — за нашей спиной. Моя работа — держать под надзором князей и лупить чиновников палкой по головам. Ваша — вести игру с Ватиканом, шпионить, восстанавливать имперскую церковь. Сферы, в которых мы работаем, не пересекаются. Почти не пересекаются. В этом проявились и воля кайзера, и его мудрость. Мы трое — вы, я и Валленштайн — тащим на себе огромную колымагу, на боку которой написано «священный германский рейх». Я верю: мы ее вытащим. И мои внуки будут с гордостью произносить мое имя; не будут стыдиться меня, как мне приходится стыдиться дедушки Бальтазара. Впервые за последние несколько сотен лет у Германии появился достойный кайзер. Сильный, принципиальный, умный, умеющий подбирать себе столь же умных — говорю без скромности, ибо это правда, — советников. Мы выметем прочь мусор, набившийся по углам. Мы приструним одних, дадим силу другим. Мы наведем порядок.

Он остановился, чтобы набрать в грудь воздуха, и продолжил с еще большим нажимом:

— Что представляет собой империя сейчас? Кайзер, власть которого не передается по праву наследования. Под ним — выборщики, курфюрсты, от которых зависит, кто станет следующим императором. Далее — имперские князья, которые приросли задами к своим столицам и не считаются с мнением Вены. Кроме них — бароны, графы, епископы, вольные города, каждый из которых живет по собственному уставу. Чтобы собрать армию, чтобы пополнить казну, чтобы предпринять любой мало-мальски значимый шаг, приходится долго и нудно вести переговоры со всей этой сворой в горностаевых мантиях. Мы это изменим. Мы установим новый порядок. Установим единовластие, наследственную монархию, перед скипетром которой склонится и Веттин, и Гогенцоллерн, и Виттельсбах, склонятся все державы Европы. Не мы будем плестись в хвосте испанской политики. Не мы будем подражать им во всем. Нет! Они будут смотреть нам в рот и ждать наших распоряжений. Германский рейх будет править в Европе. Мы будем задавать тон в политике, в архитектуре, мы будем стоять на страже католической церкви и засунем Римского Папу себе в карман вместе с патримонием Святого Петра[96].

Эггенберг снова набрал полную грудь воздуха.

— Я всегда был сторонником действия, — чеканил он. — И это приносило плоды. Но сейчас я говорю: нужно выждать. Если эдикт о реституции — или хотя бы слухи о его подготовке — появится в ближайшее время, вся наша политика, все, чему мы посвятили свои жизни, все это рассыплется в прах. Я знаю, я сам не раз говорил кайзеру: одним из важнейших шагов на пути к восстановлению монархии и возвращения ей былой силы является восстановление прав католической церкви.

— Если бы вы знали, как странно слышать подобное из уст человека, которого при рождении крестили в лютеранской кирхе.

— Я давно переменил веру[97], мой друг Ламормейн.

— Ради карьеры?

— Из убеждений. Германия всегда была католической империей. Одно государство, один монарх, одна церковь. И если я хочу служить этому государству, я должен быть католиком. Язва, которую выпестовал Лютер, должна быть уничтожена. Или как минимум низведена до презираемого второстепенного культа. Князья, банкиры, старшины гильдий, чиновники — должны быть католиками. Пусть лютеране поют свои гимны, пусть их вера останется уделом простолюдинов, неудачников, бедняков. Но!

Произнося это слово, Эггенберг как будто увеличился в размерах.

— Но! — повторил он, воздев палец, украшенный массивным золотым перстнем. — Сейчас мы еще не можем раскрывать своих планов. Сейчас нам еще приходится задабривать Саксонию и Бранденбург. У них есть армии, у них есть авторитет, у них есть голоса в совете курфюрстов. Было бы очень некстати, если бы они вдруг по какой-то причине решили обратить свое оружие против нас, ударить в тыл наступающих армий Валленштайна или перерезать его линии снабжения. Но если сейчас Берлин и Дрезден узнают, что мы намереваемся отобрать у них весьма лакомые куски, — что они сделают? И ведь дело не только в них. Восстанавливая порядок, который существовал на момент подписания Аугсбургского мира, мы полностью перекраиваем границы в Северной и Центральной Германии. Тот, кто сейчас мнит себя могущественным князем, превратится в мелкопоместного дворянчика. Это будет настоящий пожар, Ламормейн. И если этот пожар разгорится сейчас, мы не сможем его потушить.