Ада, или Радости страсти - Владимир Набоков

Завершив в 1885 году школьное образование, Ван отправился в Англию, в Чусский университет, который заканчивали и его предки; время от времени он наезжал оттуда в Лондон или в Люту (как называли этот пленительный, печальный, перламутрово-серый город, расположенный по другую сторону «Канала» богатые, но не отличающиеся особой утонченностью выходцы из британских колоний).

Как-то зимой 1886–87 года, в безрадостно холодном Чусе, Ван, играя в покер с двумя французами и однокашником, которого мы назовем Диком (дело происходило в роскошно обставленной квартире последнего в Сиринити-Корт), заметил вдруг, что близнецы-французы проигрывают не потому лишь, что успели безалаберно и беспросветно напиться, но и потому, что «милорд» представляет собой, по терминологии Планкетта, «кристального кретина», то есть человека со множеством зеркалистых граней, – отражающие поверхности самых разных фасонов, повернутые под разными углами, скромно посверкивали из стеклышка часов или перстня с печаткой; они таились, как таятся в подросте самочки светляков, на ножках стола, в запонке или за лацканом, на краешках пепельниц, – время от времени Дик словно бы ненароком передвигал либо их, либо их подпорки: все это, с чем согласился бы каждый карточный жулик, было столь же глупо, сколь и неэкономно.

Выжидая благоприятного времени, Ван проиграл несколько тысяч – он задумал применить на практике кое-какие из полученных давным-давно наставлений. Наконец игра прервалась. Дик встал и отошел в угол, к переговорной трубке, чтобы потребовать еще вина. Невезучие близнецы, вырывая друг у друга самоструйное перышко и то придавливая большим пальцем поршенек, то оттягивая его, подсчитывали свой проигрыш, превосходивший Ванов. Ван опустил колоду в карман и, поведя затекшими могучими плечами, поднялся.

– Скажи-ка, Дик, тебе не доводилось встречаться в Штатах с игроком по имени Планкетт? Когда я водил с ним знакомство, это был такой лысый, пасмурный малый.

– Планкетт? Планкетт? Наверное, я его уже не застал. Это тот, который подался в священники или что-то такое? А почему ты спрашиваешь?

– Он приятельствовал с моим отцом. Великий был художник.

– Художник?

– Ну да, художник. Я тоже художник. Полагаю, и ты считаешь себя таковым. Это свойственно многим.

– А что, собственно, такое «художник», черт его подери?

– Подпольная обсерватория, – быстро нашелся Ван.

– Это, не иначе, из какого-то новомодного романа, – сказал Дик, бросая сигарету, сожженную им в несколько жадных затяжек.

– Нет, это из Вана Вина, – ответил Ван Вин.

Дик устремился обратно к столу. Слуга Дика принес вино. Ван же укрылся в уборной и принялся «лечить колоду», как именовал эту процедуру старый Планкетт. Помнится, в последний раз он колдовал над картами, показывая фокусы Демону, не одобрившему их покерного покроя. Хотя нет, был еще один случай, в клинике, когда он пытался расположить к себе спятившего фокусника, неподвижная идея которого состояла в связи сил тяготения с кровообращением Высшего Существа.

В своем мастерстве – как и в глупости «милорда» – Ван был вполне уверен, однако сомневался, что сможет продержаться на должном уровне в течение достаточно долгого времени. Он жалел Дика – вне роли прощелыги-любителя тот представлял собой добродушного увальня с одутловатой физиономией и дряблым телом (ткни такого перышком, он и повалится), – к тому же Дик откровенно признавался, что, если родные по-прежнему будут отказываться оплатить его колоссальные (и банальные) карточные долги, ему придется перебраться в Австралию и завести там новые, да еще подделать дорогой несколько чеков.

Ныне, как он constatait avec plaisir своим жертвам, лишь несколько сотен фунтов отделяли его от долгожданного берега – от порога минимальной суммы, необходимой, чтобы утихомирить самого лютого из кредиторов, – распространяясь об этом, он продолжал с беспечной поспешностью обдирать жалостных Жана и Жака, пока наконец не обнаружил у себя на руках тройку честных тузов (любовно сданных Ваном), в противовес которым Ван соорудил для себя скромных четыре девятки. Последовал блеф – хороший блеф против лучшего; и вслед за тем как Ван всучил отчаянно мерцавшему и вспыхивавшему молодому лорду хорошие, но недостаточно хорошие карты, мученичество последнего подошло к неожиданному концу (в тумане заламывали руки лондонские портные, а ростовщик, знаменитый св. Святоша Чусский, уже добивался встречи с родителем Дика). После самой ожесточенной на памяти Вана торговли Жак раскрыл жалкую couleur[92] (как он ее предсмертным шепотом поименовал), и Дик проиграл, предъявив стрит-флеш против рояль-флеша своего истязателя. Ван, до этой поры без особых стараний скрывавший от глупых стеклышек Дика свои деликатные манипуляции, теперь с удовлетворением приметил, что тот успел углядеть второго джокера, мелькнувшего в его, Вана, ладони, когда он смел со стола и прижал к груди «радугу из слоновой кости», – Планкетта буквально распирала поэзия. Близнецы повязали галстухи, влезли в сюртуки и сообщили, что им пора.

– Как и мне, Дик, – сказал Ван. – Жаль, что ты так полагался на свои хрустальные шары. Я часто задумывался, отчего это по-русски – мне кажется, у нас с тобой есть общие русские предки, – ты выглядишь точь-в-точь как «школьник» по-немецки – правда, без умляута, – произнося это, Ван протянул впавшим в восторженное остолбенение французам возмещавший их убытки, наспех подписанный чек. Затем он сгреб ладонью карты и фишки и швырнул их Дику в лицо. Снаряды еще свистели в воздухе, как он уже пожалел об этом жестоком и пошло-красивом жесте, ибо его ничтожный противник не мог ответить чем-то хоть сколько-нибудь похожим, но сидел, прикрыв рукою один глаз и оглядывая другим, тоже отчасти кровоточащим, разбитые очки, между тем французы суетились, наперебой предлагая ему носовые платки, от которых он добродушно отмахивался. Розовая заря трепетала в зеленом Сиринити-Корт. Трудолюбивый старик Чус.

(Здесь следовало бы поставить значок, помечающий рукоплескания. Приписка Ады.)

Внутренне Ван продолжал рвать и метать остаток утра, но затем, разнежась в горячей ванне (лучшей в мире советчице, наставнице и вдохновительнице, не считая, разумеется, сиденья унитаза), решил на письме – на письме, вот верное выражение – попросить у надутого надувалы прощения. Он еще одевался, а уж посыльный доставил ему записку от лорда Ч. (приходившегося двоюродным братом одному из приятелей Вана по Риверлэйну), – великодушный Дик предлагал в погашение долга добиться для Вана членства в клубе «Вилла Венус», в котором состоял весь его клан. Ни один молодой человек восемнадцати лет не мог и мечтать о столь щедром подарке. Это был пропуск в рай. Недолго поборовшись со своей перегруженной совестью (и он, и она ухмылялись, точно давние приятели по спортивному залу), Ван решил принять предложение Дика.

(По-моему, Ван, тебе следует пояснить, почему ты, Ван, самый гордый и чистый из людей, – я говорю не о низменной физиологии, тут мы все одинаковы, – почему ты, чистый Ван, смог принять предложение прощелыги, несомненно продолжавшего «мерцать и вспыхивать» и после того фиаско. По-моему, тебе следует указать, primo,[93] что ты переутомился, слишком много работая, и, secundo,[94] что тебе претила мысль о том, что прощелыга сознает, что, хоть он и прощелыга, ты все равно не станешь его разоблачать и оттого его положение остается, так сказать, безопасным. Правильно? Ван, ты слышишь меня? По-моему…)