Вдвоем веселее - Катя Капович

– Он работает садовником.

– Тони? Садовником? Он же авиатехник.

– Да, авиатехник, и садовник тоже!

Мне бы такую работу, думаю. Садовники всегда на свежем воздухе, всегда что-то насвистывают.

Поначалу всё идет прекрасно. Мэр Кембриджа доволен, Тони доволен, и моему Сэму грех жаловаться. Раньше готовил Сэм и квартиру убирал тоже он, а теперь они с Тони вдвоем хозяйничают, будто нормальная супружеская пара. Тони за пятнадцать лет армейской жизни научился всякой кулинарии. Сэм – любитель хорошо поесть, что на нем уже немного сказывается: животик, приятная розовость лица. Как ни зайду вечером, Тони в красочном фартуке стоит у плиты, Сэм в кресле под сенью апельсинового дерева читает «Уолл-стрит Джорнал» и рассуждает про жизнь в капиталистическом обществе. В доме чисто, уютно. Я присаживаюсь. Запах еды. Забываю, зачем пришла.

– Вот что пишут сами капиталисты в своей главной газете, – говорит Сэм, поднимая очки на лоб. – Займы завели страну в кризис. Вы знаете, конечно, что долг Америки на текущий момент составляет пятьдесят семь тысяч миллиардов долларов. Семьдесят девять процентов этого долга приходится на последние пятнадцать лет. Китаю мы задолжали…

Ну и так далее.

Потом Тони делится своими новостями. Через пару дней демократическая партия объявит о новом фонде, выделенном на школьное образование. Сведения из первых рук.

Я продолжаю сидеть. Здесь меня накормят. Сэм в присутствии Тони осторожничает со спиртным.

– Ну как кролик? – спрашивает Тони.

Сэм мурчит:

– Потрясающе! А со стаканчиком белого вина это было бы еще потрясающей!

– Ну, так выпей!

– Ты уверен? – спрашивает Сэм, косясь на буфет с бутылками.

Тони бросается его уверять, что ему даже приятно, когда другие выпивают в его присутствии.

– Во-первых, тренирую волю, во-вторых, эмпатию. Получаю даже больше удовольствия, чем когда сам пил.

Я иногда в шутку им советую не зацикливаться на своей сексуальной ориентации. Могла бы получиться образцовая кембриджская семья. К тому же интернационал.

Но шутки в сторону. Что-то не позволяет мне уверовать в эту метаморфозу.

Проходит пара месяцев. Стою как-то в вестибюле, жду лифт. Вижу, идет Сэм, в руках у него два кулька с продуктами, вид понурый.

– Слушай, вы ведь пьете?

Я заволновалась.

– Что такое? Опять лендлорд ябедничал?

– Не о том речь. Тут у Тони проблема.

– А что, – спрашиваю, – происходит?

– Он пятый день не выходит из своей комнаты.

– Понятно, – говорю, – развязал.

Сэм кивает.

Из шкафа пропало несколько бутылок коньяка, но Сэму, конечно, не коньяка жалко, а Тони.

– Эх, – говорит он, – только встал на правильные рельсы, прочитал Троцкого от корки до корки. Поговори, что ли, с ним?

Поднимаемся к ним, я стучу к Тони в дверь. Оттуда в ответ – молчание.

– Тони, – зову я, – я знаю, что ты там!

– Нет, – отвечает он.

– А с кем я говорю?

– Это не я.

Я показываю Сэму рукой, мол, уйди куда-нибудь. Сэм понимающе кивает и, прихватив газету под мышку, деликатно удаляется на балкон.

Я снова стучу в дверь. На этот раз решительнее.

– Эй, Тони!

– Что еще?

– Я могу чем-нибудь помочь?

Слышу из-за двери мычание.

– Что-что? – переспрашиваю.

– Сэм там?

– Нет, вышел.

– Мне перед ним стыдно. Он в меня поверил, а я опять сделал ЭТО.

– Что ЭТО?

– Напился, как последняя скотина.

– Перестань! – говорю. – Сэм не в обиде, наоборот, сочувствует.

– Он – святой человек, а я его обманул. Скажи ему, что я прошу у него прощения.

– Хорошо, – отвечаю, – скажу, но выйди на минуту.

– Яне выйду.

Скрипнули пружины кровати. Я еще постояла, бормоча какие-то неубедительные слова утешения, но больше он на связь не выходил.

Тоже иду на балкон.

– Не открывает? – спрашивает Сэм.

– Нет.

– Что говорит?

– Просит у тебя прощения.

– Вот беда, – вздыхает Сэм. – Что теперь делать?

Я понятия не имею, что делать, когда человек запирается в своей комнате и никого не хочет видеть.

– У него, знаешь, язва желудка… – говорит Сэм. – Может быть, позвонить его подруге? Она имеет на него влияние.

Проходит еще неделя, встречаю Сэма во дворе. Он качает головой:

– Тони совсем плох. Капитализм настраивает человека на ложные цели и, выжав из него последние соки, выбрасывает на помойку.

– Это правда, – говорю я ему, – но кто-то всегда выжимает из человека последние соки… Капитализм ли, социализм.

– Если б общество создало людям условия и каждый мог заниматься любимым делом, а не гнаться за наживой, то личность не заходила бы в тупик.

Я зачем-то вступаю в спор.

– Не знаю. Общество состоит из разных личностей. И спасение – тоже вещь индивидуальная…

– Ты мыслишь не диалектически! – отвечает Сэм.

И я зачем-то берусь улаживать отношения между Тони и его подругой. Звоню ей, рассказываю какие-то истории из личной жизни.

– Главное, – говорю, – дать ему шанс.

Она долго молчит:

– Я не хочу об этом говорить.

– Может, подумаешь еще?

– Вряд ли.

Кладу трубку и смотрю в окно. Тони, несчастно пошатываясь, тянет через клумбу поливальный шланг. Может, думаю, мне стоит выучиться на психолога. Я всё равно всю жизнь решаю чужие проблемы. Психологи хорошо зарабатывают.

В общем, я решила соврать. Сказала Тони, что подруга согласна с ним увидеться. Сэм не одобрил.

– Если она его прогонит, он запьет еще пуще прежнего!

– У меня классовое чутье – не прогонит!

– Будем надеяться! – говорит он, оглядываясь на приемную дочь.

Я тоже смотрю на Саманту. Та, сидя на полу и расставив худые длинные ноги, надевает кроссовки. По субботам-воскресеньям Сэм берет ее к себе, ведет куда-то. На прошлой неделе они ходили в кукольный театр, сегодня вот едут в зоопарк. Почувствовав, что на нее смотрят, она поднимает лицо и ослепительно улыбается. Что-то, думаю, все-таки ему перепало от этого идиотского брака. Вот эта улыбка ребенка.

– Выросла? – спрашивает Сэм.

– Да.