Боги осенью - Андрей Столяров

Длилось это, наверное, какие-то считаные мгновения. Собственно, я даже не успел вскрикнуть от режущей боли, как увидел, что у Петипа вырос из предплечья металлический цветок с тремя-четырьмя лепестками, и – протянутую к этому страшноватому венчику руку сержанта. Вероятно, Беппо использовал свою последнюю стрелку. А Петип всплеснул ладонями, будто в свою очередь чему-то изумившись, и упал в наворачивающееся за его спиной облако дыма. Его словно засосала трясина иного мира.

Впрочем, за последовательность событий я бы не поручился. Все распадалось на части, и каждая часть воспринималась как бы отдельно: вот туманные силуэты со свинячьими рылами, бегущие к нам из дыма, это были, скорее всего, солдаты в противогазах, вот с чего-то запылавшая перед ними груда досок, Беппо что ли зажег, но когда это произошло, я совершенно не помнил, а вот сам Беппо, как скорпион, переползающий ко мне боком… «Руку, милорд!.. – почему-то кричал он, будто помешанный. – Милорд, прошу, дайте мне руку!..» – голос все равно доносился будто из невероятной дали. Черт его знает, зачем ему потребовалась моя рука. Мне было плохо, я умирал и все никак не мог умереть окончательно. Едкая луковичная вонь расцарапывала мне легкие. «Руку, милорд, руку!..» – сильные пальцы Беппо схватили меня за запястье. Кажется, я повалился, ударившись плечом о высовывающийся из земли бетонный надолб. Силуэты спецназовцев в противогазах были уже совсем рядом. Больше всего мне сейчас хотелось даже не умереть, хотя каждую клеточку в теле будто вытягивали железными щипцами наружу, мне хотелось снова очутиться у себя во дворе – в тот момент, у скамейки с песочницей, когда я впервые наткнулся на Геррика, там, где это все месяц назад начиналось, – пройти мимо и никогда не знать ни Геррика, ни Гийома, ни даже Алису, ни Законов Чести, приведших меня в итоге на этот остров, ни поющего от наслаждения светлого клинка Эрринора, ни пучеглазого Беппо, ни лорда Тенто, ни Мирры. Вообще бы никогда о них ничего не слышать. Я хотел жить, как жил раньше, и я даже чувствовал запах слежавшегося сырого песка, и смоляной запах тополя, виснущего над скамейкой, и запах самой скамейки – сухого, давно мертвого дерева, я словно видел две ее доски, прикрепленные болтами к чугунной основе, ржавчину, там, где головки болтов входили в доски, ее выгнутые лапы, почти наполовину вкопанные для устойчивости…

И в тот момент, когда я все это ясно увидел, сбоку от меня распахнулась бездонная чернота, лишенная звезд, – ни проблеска света, ни каких-либо видимых очертаний, – вероятно, пустая до самого края Вселенной, потому что воздух устремился туда, будто заглатываемый чудовищным пылесосом. Почва мягко качнулась, полетели – травинки, соломинки, мелкий почвенный мусор. Затрепетала взлизываемая вихревым потоком рубашка. Даже Беппо, всей тяжестью повисший на моей руке, не мог более удержать меня в этом мире. Меня безжалостно перевернуло, ноги задрались выше головы, край твердой земли обломился, и я, втягиваемый водоворотом, обрушился в неизвестность. День померк, будто его никогда не было. Но еще прежде, чем мрак окончательно сомкнулся вокруг меня, я успел заметить, что латунная клетка с людьми заколебалась, как фантомное отражение, трубки вдруг вспыхнули так, что на них стало больно смотреть, низкий гул зародился меж ними и поднялся до неба, а когда блеск погас, решетчатого птенца во дворе уже не оказалось.

Закрутился в образовавшейся пустоте ворох листьев, донесся звук, как от лопнувшего воздушного шарика, и заметалось звонкое эхо по двору крепости, – все, финал…

20

Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Не было торжественного прикосновения меча Геррика, после которого я стал воином, не было прогулок с Алисой по осеннему солнечному Петербургу: плоских глаз сфинкса, стеклянного плеска воды в каналах, не было звезд, заглядывающих в окно и выманивающих из дома, не было фантастического поединка с лордом Тенто на набережной: мелодии боя, цветка плазменных отражений, смыкающегося вокруг меня, не было отчаяния, любви, надежды, спасения, не было чудесной, невероятной победы – опять же там, на набережной канала, – не было старой крепости, гулкости складских помещений, мороси сентябрьского дождя, сеющегося на воду, одиночества, латунной клетки, которая унеслась в дали Вселенной.

Ничего этого не было.

Словно я читал книгу, которая куда-то потом задевалась, и теперь ее содержание постепенно выветривается из памяти – забывается, несмотря ни на какие усилия, делается все бледнее, расплывчатее и неправдоподобнее. И уже приходят сомнения: а читал ли эту книгу в действительности или то, что пригрезилось, – плод растревоженного воображения?

Тем более что и жизнь у меня течет точно так же, как раньше. Словно никакие загадочные события не прерывали ее. Она как вода сомкнулась над тем сентябрем. Видимо, таково свойство жизни: лишать нас прошлого. Я работаю там же и выполняю те же обязанности чертежника: вычерчиваю на ватмане не слишком понятные мне детали, передвигаю рейсшину, меняю один остро отточенный карандаш на другой, меленько, печатными буквами вписываю внизу свою фамилию. Моисей Семенович этим чрезвычайно доволен. О моем опоздании из отпуска он практически не вспоминает. Да и что там было за опоздание – дней десять, не больше. Он считает, что я попал в какую-то романтическую историю, и, наверное, даже не подозревает, насколько близок к истине. Молодость, по его мнению, есть молодость. Кажется, он даже стал меня уважать за это внезапное легкомыслие. Но, по-моему, еще больше – за то, что в итоге я все же вернулся к своим профессиональным обязанностям. Это было в его глазах самым главным. Приключения приключениями, а работа, знаете ли, прежде всего. Судить о человеке будут именно по его работе. Моисей Семенович поднимает палец, очки съезжают к кончику носа. Я благоразумно молчу. Почему не доставить радость хорошему человеку?

Происшедшее действительно кажется мне ускользающим сном. Я пытаюсь его удержать, а он – стекает и стекает в темные глубины сознания. Даже лица Алисы я уже почти не помню. Я помню лишь голубоватый комбинезон и на щеке – крохотную чешуйку сажи. И еще помню голос, которым она объявила: «Это мой муж, милорд!..» – хотя кто его знает, было ли это на самом деле.

Два шрама остались у меня от того времени: узенькая полоска розовой кожи на левом плече – место, которое после прикосновения меча лорда Тенто, залечила Алиса, и такое же розовое, как у младенца, пятно во впадине между ребрами – след кинжала, который едва не дошел до сердца.

Кстати, этого я уже совершенно не помню.

Беппо, который вместе со мной протиснулся сквозь пространство – прямо к песочнице, в спасительную тишину петербургского дворика, – дотащивший меня до квартиры и буквально не отходивший от меня первые дни, говорил потом, что почти двое суток я провел в полном беспамятстве: лихорадочно и громко дыша, лежал на диване, как в агонии, с проваленными серыми щеками и лишь иногда, не поднимая тряпичных век, просил пить. Причем все двое суток я мертвой хваткой сжимал рукоять Эрринора, и клинок двое суток пульсировал, будто нечто живое, – становясь то малиновым, словно из светящейся крови, то – желтея и переходя в бледную сукровицу. А на третьи сутки он, по словам Беппо, стал обычного дымного цвета, и тогда я открыл глаза и спросил, что случилось. Вполне может быть. Никаких следов этого мучительного состояния у меня в памяти не сохранилось.