Лев Африканский - Амин Маалуф

В городе полно богачей, особенно среди купцов, коих в Томбукту множество. Наместник обращается с ними уважительно, даже если они чужестранцы, и даже выдал двух своих дочерей за купцов, обладающих большим состоянием. В Томбукту завозят тьму всякого товара, в частности ткани из Европы, которые здесь стоят дороже, чем в Фесе. Вместо чеканной монеты употребляют куски чистого, без примеси золота, а для небольших покупок — каури: раковины, доставляемые из Персии или Индии.

По целым дням расхаживал я по базарам, заходя в мечети, пытаясь разговориться с любым знающим несколько слов по-арабски, а по вечерам записывал то, что наблюдал днем, под восхищенным взглядом Хибы. Нашему каравану предстояло на неделю задержаться в Томбукту, прежде чем отправиться дальше в Гао, где находилась резиденция Аскии — цель нашего путешествия. Но тут вновь — видимо, сказалась дорожная усталость — слег дядя. Накануне выступления в путь четырехдневная лихорадка свалила его. Опять я день и ночь проводил у его изголовья и, надо признать, не раз терял всякую надежду на его выздоровление. Наместник прислал ему своего доктора — очень старого негра с окладистой седой бородой, знакомого с трудами восточных и андалузских врачевателей. Он прописал суровый режим питания и приготовил настойки, о которых я могу сказать только одно — они были безвредны, ибо состояние дяди в течение трех недель фатальным образом не улучшилось и не ухудшилось.

К концу месяца шавваля Кхали решил, несмотря на крайнюю слабость, безотлагательно вернуться в Фес; начинался сезон жары, которая могла задержать нас здесь до следующего года. Я попытался отговорить его, но он объяснил мне, что не может целых два года выполнять поручение, рассчитанное на полгода, и что он потратил уже все средства, выделенные ему, а также и собственные деньги, и что в любом случае, если уж Господь решил призвать его к себе, он предпочитает умереть среди своих, а не на чужбине.

Были ли убедительны приведенные им причины? Спустя столько лет я не позволил бы себе судить об этом. Однако не скрою, что обратный путь был пыткой для всего каравана, поскольку уже с седьмого дня пути дядя не был способен самостоятельно держаться в седле. Мы еще могли вернуться в Томбукту, но он не позволил. Нам ничего не оставалось, как наспех сколотить носилки и поочередно нести его. Он отдал Богу душу до того, как мы достигли Тегаззы, пришлось похоронить его в огненном песке на обочине дороги — да уготовит ему Господь в своих бескрайних садах более тенистый уголок!

Я покинул Фес в обозе каравана, следовавшего за моим дядей, с одной лишь целью — слушать его, учиться у него; обратно я возвращался, взвалив на себя неоконченное посольство, караван подобный кораблю без руля и ветрил, и владея самой прекрасной из женщин, когда-либо рожденных нумидийской пустыней.

Но самой тяжелой ношей оказалось письмо. Кхали стал писать его после Томбукту. Он пользовался любой, самой недолгой остановкой в пути, вынимал из-за пояса чернильницу и калам и принимался медленно дрожащей от лихорадки рукой водить по бумаге. Никто не мешал ему, думая, что он записывает дорожные впечатления, чтобы потом представить их султану. Уже после его смерти разбирая его вещи, я наткнулся на письмо — оно было свернуто трубочкой, перевязано золотой нитью и начиналось следующими словами:

Во имя Аллаха, милостивого, милосердного, Судии на Страшном Суде, Того, кто посылает людям, чьи дни сочтены, знаки на теле и в душе, дабы они были готовы узреть Его ослепительный лик.

К тебе, Хасан, мой племянник, мой сын, взываю я, к тебе, которому не оставляю в наследство ни своего имени, ни своего скромного состояния, одни лишь тяготы, ошибки и тщетные честолюбивые замыслы.

Первым, что он завещал мне, был караван. Запасы истощились, путь предстоит еще долгий, вожатый умирает, к тебе обратятся люди и от тебя будут ежесекундно ожидать самого верного решения, самого мудрого повеления, а также того, чтобы ты благополучно привел их в гавань. Тебе предстоит поступиться всем, дабы путешествие завершилось должным образом.

Мне пришлось в первых же оазисах заменить трех больных верблюдов, пополнить запасы провизии, оплатить услуги двух проводников, покидавших нас в Сиджилмасе, раздать по несколько драхм стражникам из охраны, чтобы переход не казался им тяжелым, одарить тех знатных особ, что пускали нас на ночлег, и все это — из одного кошелька, в котором было не более восемнадцати динар — остаток суммы, взятой моим дядей в долг у одного андалузского купца, который проделал с нами часть пути. Я тоже смог бы занять денег, но по причине нашего поспешного отправления из Томбукту ни один купец не успел к нам присоединиться, так что я при всей своей бедности был наименее бедным в караване. Пришлось пойти на то, чтобы продать подарки, полученные Кхали за время пути, в частности двух рабов, полученных от сеньора из Уарзазата, что пополнило кассу сорока динарами. Чтобы сохранить при себе Хибу, не навлекая на себя осуждения или саркастических замечаний, я пустил слух, что она беременна от меня, а вот с ее лошадью, бесполезной и громоздкой для пустыни роскошью, пришлось расстаться.

О втором из завещанного мне дядей было сказано не напрямую, а с помощью старинной притчи. Одну бедуинку спросили, кого из своих детей она любит больше. Она ответила: больного, пока не выздоровеет, малого, пока не вырастет, того, который в дороге, пока не возвратится. Я знал, что Кхали заботила судьба самой юной из его дочерей, Фатимы, родившейся в Фесе за год до нашего переселения, мать которой, единственная жена Кхали, умерла родами, дав ей жизнь. Девочку воспитывала моя бабушка, а когда ее не стало — моя мать, поскольку дядя не пожелал жениться вторично, опасаясь, как бы мачеха не была жестокой по отношению к его дочерям. Когда он умер, Фатиме было двенадцать, она всегда казалась мне какой-то тщедушной, ворчливой и лишенной свежести. Кхали никогда в открытую не заговаривал со мной об этом, но я знал, что она предназначалась мне в жены, поскольку было заведено, чтобы юноша брал за себя одну из двоюродных сестер, бывало, что и самую хорошенькую, но чаще ту, которую труднее всего было выдать замуж.

Я смирился, зная, что таким образом выполню самое заветное желание дяди — не оставить по своей смерти ни одну из дочерей непристроенной. Первыми четырьмя он занимался сам: старшей дочери была предоставлена наиболее просторная из комнат дома, а сестры были обязаны прислуживать ей. Только она имела право на новые платья и драгоценности, и так до тех пор, пока ее не выдали замуж. Следующая по возрасту заменила ее в этой комнате, и все внимание и почести были отданы ей, и так дальше, за исключением Фатимы, слишком юной и предназначавшейся мне.

Третье, что я завещаю тебе, — и без того твое по праву: это твоя матушка, живущая под крышей моего дома в течение уже десяти лет и отказавшаяся, как и я, найти нового спутника жизни. Теперь она немолода, и единственное, что сделает ее счастливой, будет воссоединение с твоим отцом. Я знаю, Мохаммед собирается вернуть ее, но у него есть один недостаток — он слишком быстро принимает плохие решения и слишком неспешно — хорошие. Я не говорил тебе: накануне нашего отъезда, оставив в стороне всякое самолюбие, я поставил этот вопрос ребром перед твоим отцом. Он ответил, что постоянно думает об этом с тех пор, как мы помирились. Он даже испросил совета у имама, и тот объяснил ему, что он не может снова жениться на той, с которой развелся, разве что она еще раз побывает замужем. Я внушил Сальме мысль выйти за кого-либо из наших знакомых, который согласился бы на фиктивные отношения, а потом отпустил ее. Я рассказал ей историю одного андалузского князя, который возымел охоту жениться на своей бывшей жене и при этом не мог и мысли допустить, что она, пусть и формально, соединится на время с кем-то другим. Он обратился к кади: как быть? И тот подыскал ему выход, более достойный поэта, чем доктора права. Его бывшей жене надлежало ночью отправиться на берег моря, лечь там нагой и позволить волнам набежать на ее тело, словно она отдается мужчине. Князь смог взять ее за себя, не нарушив Закона. Тогда мы с Сальмой долго хохотали.