Шпионы и солдаты - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

хочет! Жажда жизни сильна в нем. Так как же? Вот мы и подошли к весьма любопытному вопросу. Конечно, умирать даже за такие прекрасные идеалы, как Родина, никому неохота, даже лучшему из лучших, отважнейшему из отважных. Но в том-то и дело, что трус не может побороть в себе страха перед смертью, а храбрый — может. Поручик Баранов — мы однажды беседовали на эту тему — привел слова знаменитого Скобелева. Его спросили, что такое храбрость. Знаете, как он ответил? "Храбрость — это умение скрывать свою трусость". Изумительное определение и по своей лаконичной краткости, и по своей глубине, особенно в устах Скобелева. Его презрение к опасности не знало границ.

— Храбрость — это умение скрывать свою трусость, — задумчиво повторила Лара, тотчас же, уже по-другому, спросив: — Да, так вы начали о Тугарине?..

— Дело Тугарина? Как всякий смелый налет оно просто и ясно. Глубокой ночью Тугарин со своей сотней переплыл Днестр, бесшумно снял все австрийские заставы… и на этом следует остановиться: первый случай борьбы с проволочными заграждениями. У нас, у "туземцев", нет ножниц, да и наши всадники не умеют и не любят обращаться с ними, считая, что резать проволоку не дело джигита. В данном случае роль ножниц с успехом сыграли твердые дагестанские бурки. "Туземцы" бесшумно покрыли скученные ряды заграждений бурками, переползли по ним с кинжалами в зубах и цепкими хищниками обрушились в окопы на ничего не подозревавших австрийцев. И пошла резня! Одним из первых ворвался Тугарин, показывая пример молодецкой рубки. Недобитые австрийцы кинулись бежать и заразили паникой вторые и третьи линии, весь свой небольшой фронт. А бегущих атаковали уже в конном строю наши же "туземцы", успевшие переправиться в другом месте. Вся сотня Тугарина получила Георгиевские кресты, а сам он, как я вам уже говорил, получил золотое оружие. Больше ему уже нечего получать, имеет все, что можно было иметь и за японскую войну, и за эту.

Юрочка умолк, опять не заметив ни вспыхнувшего лица Лары, ни ее легкого волнения.

Она спросила:

— Он холостой, одинокий, ваш Тугарин?

— Был женат, развелся. Не для таких, как он, семейная жизнь. Это человек порыва, человек бури, невоздержанный, властный. У него своя логика, своя мораль, свое отношение к начальству, свое понятие дисциплины — все свое!.. О чем вы задумались, Лариса Павловна?

— Я? Ах да… Нет, ни о чем. Так… Но я слушаю вас, Юрочка, продолжайте.

Но Юрочка не спешил продолжать: улыбнувшись, поправил свой кинжал. Только теперь он заметил, что его собеседница, хотя и пытается, скрыть свою заинтересованность Тугариным, но заинтересована им несомненно. Он знал о связи Лары с вылощенным капитаном генерального штаба и от всей души хотел, чтобы Лара увлеклась Тугариным. Во-первых, капитан был ему антипатичен, а во-вторых, он, Юрочка, относился к Тугарину с чувством, близким к обожанию.

— Да! — вспомнил Юрочка. — Это было после взятия нами Станиславова. Значительно позже. Мы успели также значительно отойти. Штаб нашей бригады стоял в Червонограде, имении княгини Любомирской. Какой дворец! Какие оранжереи! Библиотека! Настоящее магнатовское гнездо! Сама княгиня покинула Червоноград, не успев даже вывезти свои драгоценности. Мы, как могли, бережно относились… В ее спальне и будуаре никто из нас не ночевал. И вот мы свертываемся и уходим. Нас сменяет штаб пехотного полка под командой полковника генерального штаба. Не помню уже, как и почему мы с Тугариным уходили последними… Уже поданы были лошади, уже водворялись наши заместители. Из комнат княгини доносился какой-то шум, кто-то что-то взламывает… Не хозяйничает ли напоследок кто-нибудь из наших "туземцев"? Входим… и вот, я вам доложу, картина: застаем полковника генерального штаба в тот момент, когда он вытаскивает из им же взломанного туалетного ящика жемчужную нитку. Надо было видеть Тугарина. Бешеный стал. А полковник успел уже сунуть нитку в карман своего френча…

— Грабежом занимаетесь, негодяй! Какой вы пример подаете своим нижним чинам? — загремел Тугарин.

Полковник на секунду сконфузился, а потом нагло:

— Ротмистр, как вы смели войти без разрешения? Потрудитесь немедленно удалиться.

— А вы потрудитесь немедленно положить назад то, что украли.

— Вон отсюда!

— Ах, вон! — Света не взвидел Тугарин и огрел полковника плетью. Тот за револьвер. Тугарин плетью по руке, да так, что револьвер выпал.

Полковник орет:

— Я вас предам полевому суду!

Но это, конечно, была пустая угроза. Полковнику невыгодно было раздувать скандал. Так он и проглотил два удара нагайкой и еще жемчужную нитку вернул. Но не в этом дело. Были офицеры, пятнавшие себя грабежом, были и будут. А в том важное: кто отважится избить командира полка в условиях военного времени? Для этого надо быть Тугариным. Поступок безумный…

— Но сколько в этом безумии благородства! — с восхищением вырвалось у Лары. Потом она спросила: — А как зовут негодяя?

— Полковник Нейер.

— Как? — И Лара густо и горячо покраснела.

— Полковник Нейер.

— Высокий блондин?

— Да. Вы его знаете?

— Нет… Но… видела, встречала.

ОТКРОВЕННАЯ ЖЕНЩИНА

В Царском саду было тихо. Дальше голоса и звуки города подчеркивали тишину. Если бы не эти голоса и звуки, сад мог бы сойти за опушку горного леса — так все было здесь и хаотично, и мощно, и почти первобытно.

Внизу дышал прохладой и сыростью глубокий овраг, и подступали вплотную гигантские, в несколько обхватов, дубы и липы. Их густая зелень нехотя пропускала яркие трепетные пятна полуденного солнца. Вековые деревья вот-вот рухнут в бездну, и только корни, могучие, переплетенные, глубоко ушедшие в рыхлый чернозем, удерживали их. Часть этих корней обнажилась, и они клубками змей тянулись из-под земли.

Лара и Тугарин стояли рядом. В лиственный просвет они видели внизу, в тысяче шагов от себя, шумную зыбь Днепра, железное кружево нависшего над рекой моста и заднепровские дали, бог знает где сливавшиеся с лазурью небес.

Лара смотрела перед собой. Тугарин смотрел на нее.

— О чем вы думаете, Лариса Павловна?

— О чем? — встрепенулась она. — Думаю, как притягивает и такая глубина, и такой необъятный простор. Но глубина как-то волнует и тревожит. Неспокойно, тянет вниз, мучительно, неудержимо. А простор хочется созерцать долго-долго… Почему? Он действует благостно, как-то именно благостно. Мне кажется, это у всех так…

— Нет, не у всех. Возьмите какого-нибудь тусклого чиновника. Этот, наверное, не подойдет к самому краю обрыва, как вы. Что же касается далей, он закроется от них газетой и будет читать хронику убийств или отдел наград и производств по службе. Нет, эти ощущения — удел натур ищущих, буйных, дерзающих…

— Неужели я буйная, дерзающая, ищущая? — с какой-то несвойственной ей конфузливой кротостью