Долина Иссы - Чеслав Милош

— Эти подушки. Все время сбиваются. Может, сумеешь поправить?

Сочувствие Томаша было недостаточным; ему хотелось болеть сердцем, но к этому пришлось бы себя принуждать, и он сердился, что находил в себе только искусственную жалость. На этот раз бабка показалась ему менее раздражающей, чем обычно, — он не задумался, почему, — какой-то менее прозрачной, без всех ее слишком простых хитростей.

— Соловьев в этом году много, — сказала она.

— Да, бабушка, много.

Она начала перебирать четки, и он не знал, остаться или уйти.

Столько кошек, — сказала она наконец. — Как эти птицы не боятся петь?

Так уж и без свидетелей? Буйная трава, примятая подошвой, медленно распрямляется, а ноги уже топчут другие стебли, жесткие травинки шуршат по голенищам сапог, вспугнутый дрозд возвращается на прежнее место, где он искал гусениц. Эти двое сидят в маленьком колодце со стенами из густой листвы, над ними плывут облака. Темная рука обнимает плечи в белой блузке. Муравей пытается выбраться из — под внезапно свалившейся на него тяжести.

На дворе то время года, когда кукушка еще кукует, но уже часто заливается смехом, прежде чем замолкнуть до следующей весны. Теперь никто не считает ее «ку-ку», чтобы узнать, сколько лет осталось прожить. Шепот на дне листвы и слабое позвякивание шпоры.

А вот, тихо ступая, приближается колдун Масюлис. Через плечо у него перекинута холщовая сумка для сбора трав. Он наклоняется, кладет посох и ножиком выковыривает из земли корень для каких-то своих нужд. До него доносится человеческий голос. Несколько шагов, он раздвигает завесу листьев и, невидимый для них, насмешливо щурит глаза. Ибо движения женщины, которая приводит в порядок платье, означают: этого никогда не было. Все это навсегда отделено, и говорить она начнет о вещах ничего не значащих, словно вернулась домой после приключений в царстве ночи. Он отпускает ветки и отходит. Дойдя до края леса, садится на камень и закуривает трубку.

Масюлис не бесстрастен. Насколько можно судить, мудрость свою он черпал из насмешливости и презрения к человеческой природе, в том числе и своей собственной. Не он ли сказал однажды кому — то (поистине трудно понять, зачем он это сделал), что человек подобен овце, над которой Господь Бог сотворил вторую овцу из воздуха, и настоящая овца ни за что не хочет быть собой — ей хочется быть той, другой. Вероятно, эта фраза была ключом к его колдовству. Если так представлять себе человека, то нет ничего более естественного, чем помогать овцам, когда им становится трудно удерживаться в воздухе.

У Масюлиса не было причин сочувствовать паре в зарослях. Любые двое, отделявшиеся от других, некоторым образом оскорбляли его — ведь им казалось, что это происходит только с ними. Может, и не оскорбляли, но забавляли, настраивая на брюзгливый лад. Запускают же палкой в собак, когда те непристойно ведут себя на глазах у всех: их свешенные языки и блаженные морды вызывают подозрение, что они не замечают своей комичности, но предаются воспоминаниям об удовольствии и стоят уверенные, что никто не испытывает этого одновременно с ними. Что касается пары в лесу, то Масюлис гневно ворчал себе под нос: «Ишь ты, кобыла!» — а относилось это к скромному движению Хелены Юхневич, поправлявшей платье.

Волей случая спустя несколько дней за советом к Масюлису пришла Барбарка — ведь только он мог дать и совет, и лекарство. Он не спрашивал, как ксендз в исповедальне: «А сколько раз, дитя мое?» — потому что знал: много раз. Правда, слушая грехи своих прихожан, ксендз Монкевич требовал от них лишь одного: твердого намерения исправиться. Намерение это выражается в молитве, чтобы Бог призрел на наше желание изжить в себе желание греха, а затем, когда мы снова войдем в прежнюю колею, — не ставил нам этого в вину. Он видит всё — а, значит, и то, что на самом деле мы ангелы и подчиняемся телесным потребностям вопреки нашей воле, никогда не соглашаясь на грех до конца и сожалея, что мы устроены так, а не иначе. Отходя от исповедальни, Барбарка, как и другие, знала, что сбросила одну порцию и начинает собирать новую.

От несчастья, постигшего Барбарку, есть проверенные бабские средства. Достаточно добавить в еду немного месячной крови, и съевший ее мужчина будет привязан к тебе незримыми нитями. То ли это не помогло, то ли ее подмывало кому-нибудь пожаловаться… Колдун принял ее хорошо и долго говорил, а слезы капали ей на пальцы — отчасти от стыда. Если бы Ромуальд узнал, что она ходила за этим к Масюлису, он побил бы ее и был бы прав. Ибо Масюлис настраивал ее против Ромуальда. К его давней злобе прибавилось подглядывание за той парчкой. Он не дал ей любим-травы,[78]чей отвар надо понемногу подливать в пищу, а вместо этого советовал перестать забивать себе голову старым хрычом, вероломным шляхтичем, которого тянет к шляхтянкам.

Домой она возвращалась с опухшими глазами. Но на лесной тропинке остановилась и стала задумчиво стирать босой ногой следы конских копыт. «Да ну его! Что он понимает?» Разве он знает Ромуальда? Нет — она знает. Есть тайны, которых никому нельзя открыть. Старый? Но кто еще может так, как он?.. Она согнула большой палец ноги, зачерпнув песку и хвои. Нет, надо по-другому.

Барбарке двадцать два года. Юбка шуршит, трется о бедра, ноги ступают все уверенней. Подбородок поднят, губы выпячены в решительной улыбке. Там, где открывается вид на постройки, она останавливается и окидывает взглядом крыши, колодезный журавль, сад, словно видит все это впервые.

Наверняка по-другому. Как — еще посмотрим. Пока только общий план действий, но и этого достаточно. Выплакаться, как она у Масюлиса, полезно. Вдруг что-то в нас переворачивается, и во внезапном озарении мы ясно видим, что не должны покоряться судьбе. Убраться из Боркунов? Ну уж нет.

Поход к колдуну не остался без последствий, однако они были противоположны его намерениям. Он слишком поддался страстям, которые бывают хороши, пока побуждают к мышлению, но не доводят до добра, если управляют человеком вместо него самого. Масюлис явно поступил вопреки своему призванию.

Ромуальд стучал молотком перед конюшней — чинил плуг. В кухне Барбарка зачерпнула воды из ведра, умыла лицо и посмотрелась в зеркальце. Он не должен ничего заметить. Если уж хитростью, то неожиданно. И она облизала губы, чтобы они не казались потрескавшимися.

Люк Юхневич всхлипывал, сидя в углу дивана. В уныние он впадал так же легко, как в восторг. «Но Лючек, — пыталась утешить его бабушка Мися, — пока ничего страшного не произошло. Может, еще и не будут парцеллировать». «Будут, — стонал он. — Мярзавцы, воры, всех нас пустят по миру с сумой. Куда мы, бедные, денемся?» — и вытирал глаза тылом ладони.

Имение, которое издавна арендовали Юхневичи, действительно должны были разделить согласно какому-то положению земельной реформы, и возражать Люку было трудно. Тетка Хелена сидела возле него с кротким, отрешенным видом. Напротив них на стуле покашливал дедушка.