Сокровище альбигойцев - Морис Магр

На протяжении всей осени мы регулярно узнавали обо всем, что происходило в рядах крестоносцев. Граф Раймон со своими рыцарями вернулся в Тулузу; прекрасно зная и о чувствительности, и о нерешительности графа, я был уверен, что он преисполнен раскаяния. Каркассонн был разграблен, дома захвачены чужестранными мародерами, а папский легат и бароны крестового воинства провозгласили Симона де Монфора сеньором всех земель, завоеванных северянами. А настоящий хозяин этих земель, Рожер Тренкавель, брошен в темницу его собственного замка.

Оплакивал ли он горькими слезами свою излишнюю доверчивость? Просил ли смерти? Правда ли, что в предсмертный час он говорил со своей возлюбленной Жордет Альтарипа, как она всех в том уверяла? Никто этого никогда не узнает.

Близилось Рождество, и Жордет Альтарипа то и дело нежно вздыхала, простирая руки навстречу своему отсутствующему другу. Словно распятая голубка, плавающая в собственной крови, она, раскинув руки, лежала на малиновой парче, покрывавшей кровать. Окно ее не пропускало ни единого луча света: она тоже хотела страдать от непроглядного мрака, ибо во мраке пребывал ее возлюбленный. Временами, чувствуя его рядом, она задавала вопрос и, похоже, получала слышный только ей одной ответ. Вопросы ее часто были таковы, что ответ нетрудно было предугадать. Она спрашивала: «Любите ли вы меня, как и прежде? Страдаете ли, когда меня нет рядом с вами?» Но иногда речь заходила о вещах вполне конкретных, как, например, о темнице, где он пребывал в заточении, о том, нельзя ли подкупить стражников и как с ним обращаются. Не получив ответов на свои вопросы, она немедленно погружалась в пучину отчаяния.

Настал момент, когда она наотрез отказалась от пищи: даже разбила протянутые ей стакан и кувшин, утверждая, что возлюбленный ее сидит в темнице, куда больше никто не заходит, и давно уже не получает ни еды, ни питья.

Однажды вечером, на закате, женщины, ухаживавшие за ней во мраке, услышали ее слабый вскрик. Когда они приблизились, она уже не дышала, а руки ее были сомкнуты, словно она держала в объятиях невидимое существо.

На следующий день мы в Кабардезе узнали, что прибывший в Каркассонн Симон де Монфор без лишних объяснений приказал объявить о кончине Рожера Тренкавеля. И велел похоронить его в соборе Сен-Назер с подобающей пышностью. Никто не сомневался: законного владельца Безье и Каркассонна уморили голодом в его собственном замке[14].

Обитатели замка Кабардез погрузились в уныние. Печаль довольно странно подействовала на Пейре Кабарата. Он облачился в восточные одеяния и перестал носить привычную одежду, а когда присматривал за возведением оборонительных сооружений или воинскими упражнениями, возымел привычку ругаться на сирийском языке, который, кроме него, не понимал никто.

Брюнисенда, Нова и Стефания таили свою печаль. «Смерть — это истинное благодеяние, — говорили они, — потому что она позволяет нам очиститься и достичь состояния чистоты, более счастливого, чем сама жизнь. Когда те, кого мы любим, освобождаются от телесной оболочки, нам надо за них радоваться». И они делали вид, что радуются.

Я был уверен, что они не притворялись. Но втайне надеялся, что для веселости у них имелась иная, гораздо более реальная причина. Но не осмеливался признаться в этом даже самому себе. Ибо, скорее всего, именно из-за меня в глазах у трех молодых женщин затеплился огонек любви. Когда я встречал их, незаметные улыбки и едва уловимые движения были тому несомненными доказательствами. Но что могло из этого выйти? Их было три, и их объединяла самая нежная привязанность. Неужели я стану причиной раздора между ними? К тому же, разве сам я мог определить, кого из трех я любил?

Однажды утром я проснулся от рева букцинумов и дробных звуков маленьких барабанов, размещенных Пейре де Кабаратом на южной башне. Эти необычные инструменты с радостным звучанием он привез с Востока. Существовала договоренность, что они зазвучат, когда на горизонте покажется авангард крестоносцев. По его словам, их голос призван был возвестить о великом удовольствии, с каким он вступит в сражение с северными варварами. Выскочив во двор, я уже намеревался бежать на свой пост на западной башне, когда из нижнего покоя вышел совершенный альбигоец, тот самый, с которым возле часовни я имел столь непонятную беседу. Он поманил меня рукой и кротким голосом произнес:

— Дальмас Рокмор, надо уходить.

И пошел прочь.

Что за странные слова? Почему мне нужно уходить в тот самый момент, когда замку требуются все его защитники?

Пока я задавал себе эти вопросы, из того же покоя вышел Пейре де Кабарат. Он совещался там с сеньором Пейксиора и сеньором Брама, только что прибывшими из своих замков: их кони во дворе все еще тяжело дышали. В руке он держал запечатанное послание; увидев меня, он выразил свое удовлетворение, выругавшись по-арабски.

Не теряя ни минуты, пока еще замок не был окружен, а дороги не взяты под наблюдение, мне предстояло отправиться в Тулузу через Черную гору и равнины Лорагэ. Никто лучше меня не сможет провести переговоры с графом Раймоном, рассказать ему обо всем, что произошло, и доказать, что в его собственных интересах оказать поддержку своим осажденным вассалам. Но куда ни глянь, почти везде уже сверкают шлемы крестоносцев. И требуется резвый конь и отважный гонец.

Понятно, таким гонцом стал я. Подъемный мост опустили, и под звуки ревевших в небе труб я спустился по единственной тропе, цеплявшейся за склоны Кабардеза. Внизу нес караул одинокий кипарис, а чуть поодаль высился валун, формой напоминавший собаку. Здесь, на перепутье, меня легко могут схватить и убить, и тогда саваном моим станут голубоватые воды Орбьеля. Я подумал, что из уважения к гонцу можно было бы принять решение об отправке послания на полчаса раньше.

То ли за кипарисами и за «каменным псом» никого не было, то ли те, кто там скрывались, предпочли сидеть смирно, увидев, с каким противником будут иметь дело, но я беспрепятственно миновал распутье.

Внезапно меня осенило: Брюнисенда, Нова и Стефания, видимо, доверились мудрому альбигойцу, и тот, предвидя порожденные любовью ссоры и соперничество, поразмыслил и сказал мне не терпящим возражения тоном: «Дальмас Рокмор, надо уходить!» Разумеется, я мог предположить, что мудрый альбигоец, принимавший участие в переговорах Пейре де Кабарата с сеньорами Пейксиора и Брама, знал, какой приказ собирались мне отдать, и известил меня о нем, но это предположение я отбросил как наименее вероятное.

Я обернулся… Вдалеке, на самой высокой башне, под умирающее пение труб, я увидел — или мне показалось? — три белых силуэта. Впрочем, чтобы их увидеть, я мог и не оборачиваться. Стоило мне закрыть глаза, как я совершенно отчетливо видел их перед собой, но у всех троих было лицо Эсклармонды.