Время спать - Дэвид Бэддиэл

— Что-то беспокоит тебя, Габриель? — спрашивает она, приводя тон в согласие со взглядом.

— Да, — отвечаю я.

Выражение лица чуть изменяется: «откройся мне, ведь я здесь именно для этого».

— Откуда у тебя эта шляпа? — спрашиваю я.

С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожденья, дорогая Мутти…

Бабушка улыбается и наклоняется — волосы у нее теперь окрашены в цвет, схожий с цветом чернил ее ручки «Басилдон Бонд», — к украшенному свечками торту с глазированными фигурками самых известных памятников Гданьска, которые там стояли до Первой мировой войны. Она мастерски делает глубокий вдох, на который способны только люди, уже не воспринимающие возможность дышать как нечто само собой разумеющееся.

С днем рожденья тебя!!!

Мутти немного морщится, задувая свечки: воздух вытекает из ее легких тонкой струйкой, но этого хватает, чтобы огоньки потухли — хорошо еще, что их четыре, а не положенные восемьдесят четыре. Только одна розовая свечка на куполе Мариенкирхе, средневекового кафедрального собора в Гданьске, пострадавшего во время артиллерийского обстрела русских в 1945 году, не хочет сдаваться, снова вспыхнув после того, как от нее отлетел дымок, и она, казалось, погасла.

— Посмотрите! — улыбается бабушка, в то время как вся семья хлопает в ладоши. — Прямо как светильник Маккавеев!

Не переставая хлопать, Элис по привычке поворачивается к Бену.

— Светильник Маккавеев, — шепчет он, склоняясь к ее уху с видом человека, который при желании может совершенно спокойно продолжить движение, — чудесным образом продолжал освещать осаждаемый римлянами храм, хотя масла для светильника у нас уже не было.

Хлопанье утихает. Остальные постояльцы дома престарелых «Лив Дашем» зло поглядывают на нас из комнаты отдыха. Возможно, потому что поем мы не очень хорошо, но, скорее всего, оттого что в этом заведении визит родственников — это четкий показатель статуса и каторжный труд, поскольку, когда вокруг тебя стоят двенадцать родственников и хлопают в ладоши, любое движение воспринимается как вызов. Человек в очках с толстыми стеклами, которого я тогда видел в лифте — мистер Фингельстон, кажется так его называли сестры, — отсел как можно дальше и теперь трясется от злости в обитом синей фланелью кресле-качалке; он довольно громко кряхтит, выражая свое недовольство происходящим, в то время как мама вносит торт и обнимает бабушку — вместе они похожи на двухголового монстра, символизирующего материнство.

— У нас? — переспрашиваю я.

Он стоит рядом со мной, а Элис — рядом с ним.

— У евреев, — бросает он, не поворачивая головы и явно подразумевая: «можно подумать, ты не догадался».

Я гляжу на него в профиль, удивляясь, насколько мы похожи.

— Это ты с начальной школы помнишь?

Хотя в одиннадцать лет мы пошли в обычные школы (причем разные), до того мы вместе радовались кошерным пирожным и носили неизменные шапочки-кипы в еврейской школе на северо-западе Лондона, в которой учатся с пяти до одиннадцати лет.

— Нет, — все же поворачивается он. — Я прочитал об этом на прошлой неделе в одной книге.

Надо полагать, занимательная была книга. Но продолжить разговор мне не дает тетушка Ади — на самом деле двоюродная бабушка Ади, но она предпочитает «тетушку», — которая выстраивает всех в очередь, чтобы мы могли поцеловать бабушку и вручить ей подарок. Тетушка при этом всех будто подталкивает, размахивая руками; похожим образом поступал некогда Ник: он размахивал руками, радуясь тому, как здорово пукнул.

Все свои движения тетушка Ади делает очень медленно, это не то «медленно», которое я использовал, говоря о Мутти и Лидии Фриндель; такое впечатление, что вокруг всегда есть воздушные карманы, которые поддерживают ее — когда она что-то рассказывает, то похожа на застывшего в бесконечном адажио дирижера без палочки; сейчас она скользит по заполненной людьми комнате, как маленькое еврейское судно на воздушной подушке. Цвет лица у тетушки Ади, как после солярия, с оттенком оранжевого, а если снять и растянуть всю кожу, свисающую с тетушкиного лица, то ее хватит на самую большую барабанную установку Фила Коллинза.

Бен с Элис принесли, как я вижу, настоящий красивый подарок, завернутый в золотую упаковку с красным бантом. Дело в том, что Бен, родившийся на два года раньше меня, старше меня лет на пятнадцать, он вышел из того возраста, когда думают, что если Мутти — наша бабушка, то это она должна дарить нам подарки на день рождения, а мы можем не особенно беспокоиться о подарках для нее. Я из этого возраста еще не вышел, хотя живу в двух метрах от Хай-роуд и с ногами у меня все в порядке, в то время как Мутти живет в километре от ближайших магазинов и с трудом доходит ночью до туалета. Я принес ей открытку с котенком и надписью: «Замечательной бабушке». Уверен, что она будет только счастлива получить от меня эту открытку, потому что, хотя ей и восемьдесят четыре года — это, конечно, позволяет говорить, что Мутти взрослый человек, — ее представление о том, кто кому должен покупать подарки, очень схоже с моим.

В выстроившейся очереди перед Беном стоит Саймон, сын тетушки Ади, он голубой. Это видно за километр, наверное, всем, кроме тетушки Ади (даже Мутти, думаю, сказала бы про него: «Точно гомик» — или еще что-нибудь в этом духе), которая очень любит повздыхать, почему же он так и не женился; хотя справедливости ради надо отметить, что, когда тетушка Ади рядом, Саймон забивается в дальний угол чулана, и можно зайти туда, взять пять-шесть одеял для гостей, но так и не заметить его, прячущегося за паровым котлом. Живя с матерью, он, наверное, неплохо приспособился к существованию в четко очерченном, ограниченном пространстве. Когда я смотрю на него, то думаю: если бы я был голубым, то Саймон бы мне не понравился. Ему, наверное, немного за сорок — однажды я спросил, сколько ему лет, а он обиженно бросил: «На себя посмотри!», что было мною воспринято как свидетельство его слабости, — у него жесткие курчавые волосы ненатурального черного цвета, а лицо такое рябое, что если ему в рот засунуть американский флаг, то будет похоже на тот самый кусочек Луны, на который ступила нога человека.

Оставшиеся в очереди люди — это члены семьи, которых зовут на подобные мероприятия в качестве массовки: дядя Рэй, у которого проблемы с левым глазом и от которого пахнет капустой; его жена Аврил, метр шестьдесят на метр двадцать, которая вернулась к Рэю только полгода назад, а до того у нее была интрижка с Морисом Коутом, каким-то хиромантом из Нью-Молдена; их дочь Таня и сын Морис; а еще тетушка Бабблз, которая знает только одно слово: «прелестно!» Говоря о членах моей семьи, я на самом деле имею в виду членов семьи моей матери. У отца нет живых родственников, а даже если бы и были, то он вряд ли пригласил бы их сюда; он недолюбливает бабушку — понятно, что и маму тоже, но это немного другая история — и поэтому сидит в кресле за другим концом кофейного столика, намеренно игнорируя происходящее и сердито уткнувшись в роман Спайка Маллигана «Какой еще Роммель?», который он читает уже года полтора. Каждый раз, когда я смотрю на него, кажется, что он еще сильнее вжался в кресло.