Государственный киллер - Михаил Серегин

– Все пьешь, гнида, – прошипел Никольский, подойдя к оператору вплотную, – все пьешь и пьешь. Все мозги уже пропил вместе с дружком своим Никитичем. Где эта тварь?

Вороненков был откровенно поражен таким экспансивным поведением шефа. Никольский и раньше знал и не раз видел, как Вороненков стимулирует свой творческий потенциал на рабочем месте неумеренными возлияниями, но никогда еще он не реагировал столь бурно.

– Я н-не знаю, – пробормотал он.

– Н-не знаю, – передразнил его Никольский. – А ты знаешь, что этот урод вчера нажрался точно так же, как вот ты нажираешься сейчас, и по его милости четверо отправились на тот свет, в аду глодать сковороду, как говорится?

Вороненков затряс головой.

– Я не слышал… я не слышал ни о чем подобном. Наверно, это было в другом крыле.

– Да уж наверно, – сказал Никольский, постепенно успокаиваясь. – В общем, будешь злоупотреблять моим терпением, с тобой побеседует Маметкулов. Все ясно?

Вороненкову не было ясно ничего, но в голосе Никольского ему внезапно послышался грузинский акцент, и он вспомнил фразу на съемках какого-то фильма о Сталине, где актер, исполняющий его роль, говорил:

– Вам высе ясно, таварищ Горкий? Ви папробуйтэ… попитка – нэ пытка, правылно я гаварю, таварищ Берия?

Иван поспешно замотал головой, а Никольский повернулся к квартету актеров и поморщился:

– Что-то они у тебя какие-то замученные, Ваня. Не потянут новый заказ, наверно.

– Не потянем, Сергей Иваныч, – сказал кто-то, и нестройный ропот остальных поддержал его.

– Ломает, Сергей Иваныч, – сказала Танька, которая так нелюбезно разговаривала с Вороненковым. – Никитич ведь в трансе, еще с того времени, как ему Маметкул хавалку начистил. За такое вообще убивать надо.

– Ладно, всем спать, – проговорил Никольский. – Уже поздно. И ты, Ванька, иди отсыпаться. Завтра новый заказ будем делать. Возможно, со свежими людьми.

– Пора бы уже, – поддакнул тот, – а то эти уже все… бросовый товар. Не знаю, как там в Европе их покупают.

– Русская экзотика, – усмехнулся Маметкул, на протяжении всего разговора не проронивший ни слова.

Актеры вяло накинули простынки и побрели со съемочной площадки. Задержался один Вороненков. Он умильно посмотрел на Никольского и пробормотал:

– Сергей Иваныч… м-м-м…

– Чего тебе?

– Да я тут… гм… хотел спросить… некоторым образом…

– Ну так спрашивай.

– Я, вы сами знаете, здоровьем слаб… бессонница замучила… а завтра, вы сами говорили, новый заказ… значит, все мобилизовывать… гримеров, декораторов и все такое…

– К чему это ты клонишь? – насторожился Никольский.

– Ну… я же говорю…

– Да выпить он еще хочет, а ты ему запретил, – помахивая плетью, лениво сказал Маметкул. – Выпить хочешь, да?

Оператор сиротливо потупился и жалобно шмыгнул носом.

– Эх, Ванька, Ванька, – вздохнул Никольский, – а ведь такой талантище! Я же в институте кинематографии сам учился, понимаю толк, почем фунт изюма. А в тебе этого изюма не один фунт… только ведь сопьешься, собака. Когда лечиться думаешь?

– Да я… это самое… предполагал, что…

– Да ладно, Серега, что ты пристал к мужику, – перебил вялое бормотание Вороненкова Маметкул. – Пусть выпьет. Хуже ему от того не будет… уже не будет. Иди, Ваня.

– В общем, так, Маметкул, – проговорил Никольский, – чуть завтра рассветет, бери парней и дуй в свое Щукинское к этой будке… как ее там, Алена, что ль. И найди мне этих двух суперменов сельской местности, непременно найди. Об Инке я уж не говорю, тебе она самому, мягко говоря, не чужая. Все понятно?

Маметкул свирепо вздохнул и посмотрел в окно. В непроглядной тьме его острые глаза еще различали редкие бледные огни: там было село Щукинское, куда ему предстояло выехать спозаранку.

– А у тебя что, Никола, планы на ту парочку с обезьяной? – спросил он. – Может, в кино их снять хочешь… по новым заказам на юбилей этого… Пушкина? – И он, отвернувшись от окна, посмотрел на слабо улыбающееся лицо Никольского.

– Ну что ж… – протянул тот. – Может, это будет и не самая плохая мысль из тех, что появлялись у меня в последнее время.

Как уже упоминалось, отец Велимир, напутствовав добрым словом изощряющегося в песенном народном творчестве деда, направился не куда-нибудь, а в гости к своей соседке Алене, которая просто-таки не сходила с языка у Константина Макарыча. А дед, даже будучи неслыханным болтуном, все-таки не станет разглагольствовать про кого попало.

Несмотря на то примечательное обстоятельство, что было уже два часа ночи, в окнах Алениного дома горел свет. Отец Велимир обошел крыльцо, навернулся через ступеньку и полетел мордой прямо в какой-то колючий куст, высаженный у входа в дом.

Если бы у Фокина, как у истинно благочестивого пастыря, была борода, то это было бы полбеды, но все дело в том, что бороду он сбрил перед самой поездкой на «Куйбышеве», и потому острые веточки и колючки на замедлили впиться ему в подбородок и шею.

Отец Велимир взвыл и начал ожесточенно осквернять свой сан богопротивными ругательствами, пытаясь подняться, пока наконец дверь дома не распахнулась и на пороге не появилась хозяйка.

– Кто тут? – довольно зло спросила она.

– В-в-в… это я… мать твою… это Афанасий… у-уу, черрррт!..

– Какой еще Афанасий? – настороженно спросила она и зажгла фонарь при входе. – Господи! – вдруг воскликнула Алена, всплеснув руками. – Никак Афанасий Сергеевич в гости в деду пожаловали?

– Ну да, – пробурчал незадачливый визитер, наконец благополучно выбравшись из коварного куста и теперь отряхиваясь и ощупывая попорченную физиономию.

– Да у вас все лицо исцарапано! – обеспокоенно проговорила она, подходя к Афанасию и легко проводя пальчиком по одной из многочисленных царапин. – Так и глаза выколоть недолго. Зайдемте в дом, я вам смажу йодом, чтобы не попала инфекция. Все равно ведь ко мне шли, как добропорядочный сосед… или я не права?

– Права, – уже несколько повеселев, ответил Фокин.

– А я так и думала, что заглянете на огонек, Афанасий Сергеевич, – щебетала она, раскрашивая физиономию отца Велимира в йодно-зеленочные цвета. – Сегодня дед Костун… Константин Макарыч меня увидел и заявил: «Ну, Алена, жди гостей! Внук с друзьями приехал».

Она закончила дезинфекцию фокинских ран, и, обильно сдобренное пестрой лекарственной гаммой, лицо отца Велимира приобрело свирепое выражение индейца, выходящего на тропу войны и по этому поводу нанесшего боевую раскраску. Не хватало только перьев и томагавка.