Путешествие на берег Маклая - Николай Миклухо-Маклай

Мне так надоели вопросы, останусь ли я в Теньгум-Мана или вернусь домой, что я повторил мое решение остаться, лег на нары под полукруглым навесом хижины и заснул. Моя сиеста продолжалась более часа. Сквозь сон я слышал прощание туземцев Бонгу с жителями Теньгум-Мана.

Отдохнув от утренней ходьбы, я пошел погулять по окрестностям деревни, разумеется, сопровождаемый целой свитой туземцев. Пять минут ходьбы по тропинке привели нас к возвышенности, откуда слышались голоса. Взбираясь туда, я увидел крыши, окруженные кокосовыми пальмами. Это была вторая площадка; выше ее была еще третья – самая высокая точка в Теньгум-Мана. Вид оттуда должен был быть очень обширный, но его значительно закрывала растительность.

На северо-восток вдали расстилалось море, на восток, отделенная глубокой долиной, возвышалась Энглам-Мана, на запад, за рядом холмов, виднелось каменистое ложе р. Коли, на юго-запад тянулся лабиринт гор. Расспросы о них убедили меня, что только Энглам-Мана заселена, что все другие видневшиеся отсюда горы совершенно необитаемы и что туда никто не ходит и там нет нигде тропинок.

Возвращаясь, я обратил внимание на хижины. Перед входом во многие из них висели кости, перья, сломанные черепа собак, кускусов, у некоторых даже человеческие черепа, но без нижней челюсти. В одном месте, поперек площадки, на растянутой между деревьями веревке висел ряд пустых корзин, свидетельствовавших о подарках из других деревень.

Энглам-Мана изобилует арековыми пальмами и кеу. Когда я поставил столик, сел на складную скамейку, вынул портфель с бумагой и камеру-луциду, туземцы, окружавшие меня, сперва попятились, а затем совсем убежали. Не зная их диалекта, я не пытался говорить с ними и молча принялся рисовать одну из хижин.

Не видя и не слыша ничего страшного, туземцы снова приблизились и совершенно успокоились, так что мне удалось сделать два портрета: один из них был именно того субъекта, о котором я сказал, что он внешностью особенно походит на наше представление о дикаре.

Но так как эта «дикость» заключается не в чертах лица, а в выражении, в быстрой смене одного выражения другим и в подвижности лицевых мускулов, то, перенеся на бумагу одни линии профиля, я получил очень недостаточную копию оригинала. Другой туземец был гораздо благообразнее и не имел таких выдающихся челюстей.

Обед и ужин, которые мне подали, состояли снова из вареного бау, бананов и наскобленного кокосового ореха. Один из туземцев, знавший немного диалект Бонгу, взялся быть моим чичероне и не отходил все время от меня. Заметив, что принесенный бау так горяч, что я не могу его есть, он счел обязанностью своими не особенно чистыми руками брать каждый кусок таро и дуть на него; поэтому я поспешил взять табир из-под его опеки и предложил ему скушать те кусочки бау, которые он приготовлял для меня.

Это, однако, не помешало ему следить пристально за всеми моими движениями. Заметив волосок на куске бау, который я только что подносил ко рту, туземец поспешно полез своей рукой, снял его и, с торжеством показав мне, бросил.

Чистотой здешние папуасы, сравнительно с береговыми, не могут похвастать. Это отчасти объясняется недостатком воды, которую им приходится приносить из реки по неудобной горной, лесной тропе. Когда я спросил воды, мне налили из бамбука, после долгого совещания, такую грязную бурду, что я отказался даже пробовать ее.

Около 6 часов облака опустились и закрыли заходящее еолнце; стало сыро и холодно, и скоро совершенно стемнело. Как и вчера в Бонгу, мы остались в темноте; при тлеющих угольях можно было едва-едва разглядеть фигуры, сидящие в двух шагах. Я спросил огня. Мой чичероне понял, должно быть, что я не желаю сидеть в темноте, и, принеся целый ворох сухих пальмовых листьев, зажег их.

Яркое пламя осветило сидящую против меня группу туземцев, которые молча курили и жевали бетель. Среди них, около огня, сидел туземец, которого я уже прежде заметил; он кричал и командовал больше всех, и его слушались; он также вел преимущественно разговор с жителями Бонгу и хлопотал около кушанья.

Хотя никакими внешними украшениями он не отличался от прочих, но манера его командовать и кричать заставила меня предположить, что он главное лицо в Теньгум-Мана, и я не ошибся. Такие субъекты, род начальников, которые, насколько мне известно, не имеют особого названия, встречаются во всех деревнях; им часто принадлежат большие буамбрамры, и около них обыкновенно группируется известное число туземцев, исполняющих их приказания.

Мне захотелось послушать туземное пение, чтобы сравнить с пением береговых жителей, но никто не решался затянуть «мун» Теньгум-Мана, и я счел поэтому самым рациональным лечь спать.

9 апреля

Толпа перед хижиной, в которой я лежал, еще долго не расходилась; туземцы долго о чем-то рассуждали. Особенно много говорил Минем, которого я принял за начальника. Только что я стал засыпать, как крик свиньи разбудил меня. Несколько зажженных бамбуков освещало группу туземцев, которые привязывали к длинной палке довольно большую свинью, назначенную для меня. Потом ночью сильный кашель в ближайшей хижине часто будил меня; также спавшие на других нарах двое туземцев часто поправляли костер, разложенный посреди хижины, и подкладывали уголья под свои нары.

С первыми лучами солнца я встал, обошел снова всю деревню, собирая черепа кускуса и что найдется интересного. Приобрел, однако, только два человеческих черепа без нижних челюстей и телум, который туземцы называли «Кария». Этот последний я получил, однако, только после долгих разговоров, крика Минема и обещания с моей стороны, кроме гвоздей, прислать несколько бутылок.

После завтрака, состоявшего снова из вареного таро и кокоса, я дал нести мои вещи трем туземцам и вышел из-под навеса хижины. На площадке стояло и сидело все население деревни, образуя полукруг: посередине стояли двое туземцев, держа на плечах длинный бамбук с привешенной к нему свиньей.

Как только я вышел, Минем, держа в руках зеленую ветку, подошел торжественно к свинье и произнес при общем молчании речь, из которой я понял, что эта свинья дается жителями Теньгум-Мана в подарок Маклаю, что люди этой деревни снесут ее в дом Маклая, что там Маклай ее заколет копьем, что свинья будет кричать, а потом умрет, что Маклай развяжет ее, опалит волосы, разрежет ее и съест.

Кончив речь, Минем заткнул зеленую ветвь за лианы, которыми свинья была привязана к палке. Все хранили молчание и ждали чего-то. Я понял, что ждали моего ответа. Я подошел тогда к свинье и, собрав все мое знание диалекта Бонгу, ответил Минему, причем имел удовольствие видеть, что меня понимают и что остаются довольны моими словами.

Я сказал, что пришел в Теньгум-Мана не за свиньею, а чтобы видеть людей, их хижины и горы Теньгум-Мана; что хочу достать по экземпляру маба и дюга, за которых я готов дать по хорошему ножу (общее одобрение с прибавлением слова «эси»); что за свинью я также дам в Гарагаси то, что и другим давал, т. е. «канун» (зеркало) (общее одобрение); что когда буду есть свинью, то скажу, что люди Теньгум-Мана – хорошие люди; что если кто из людей Теньгум-Мана придет в таль Маклая, то получит табак, маль (красные тряпки), гвозди и бутылки; что если люди Теньгум-Мана хороши, то и Маклай будет хорош (общее удовольствие и крики: «Маклай хорош и тамо Теньгум-Мана хороши»). После рукопожатий и криков «Эме-ме» я поспешил выйти из деревни, так как солнце уже поднялось высоко.