Коллекционер сердец - Джойс Кэрол Оутс

Полицейские не обращают ни малейшего внимания на твои протесты. Вламываются в квартиру, топают – даже пол сотрясается. Рация у них щелкает, как дрозд, и начинает работать – из динамика доносится неясное бормотание. Потом у тебя над головой вспыхивает яркий, слепящий свет. Пытаешься поплотнее завернуться в одеяло. Оставьте меня! Да как вы смеете! Ты начинаешь плакать, буквально захлебываешься рт рыданий, молишь: Не смотрите на меня. Уходите! В спальню заглядывают незнакомые лица – мясистые, с округлившимися от любопытства глазами. Одно – молодое, в очках в роговой оправе на носу, в стеклышках яркий отблеск света полыхающей над головой люстры. Не смотрите на меня! Вы не смеете на меня смотреть!

Попытки закутаться в одеяло ни к чему не приводят, волосы почему-то прилипли к нему. И тебе так холодно, что не можешь даже пошевелить пальцем. Кожа приобрела тошнотворный оттенок скисшего молока, а ногти на руках и на ногах посинели. Как стыдно и неловко, когда на тебя смотрят эти люди в форме, не имеющие никакого права вламываться в твою квартиру, твою жизнь, твой брак, который длится уже тридцать лет, и в твою душу. Они медленно приближаются к твоей кровати: длинные ноги в брюках в обтяжку, отсвечивающие тусклым блеском кожаные ремни, сверкающие заклепки, наручники на поясе, пистолеты в кобурах. Трое мужчин в форме, совершенно незнакомых, смотрят на тебя сверху вниз как-то странно.

– Господи! – говорит один из них, а потом тоненько присвистывает.

Другой, сглотнув, спрашивает:

– Это что же? Это?…

Третий мрачно, но с оттенком удовлетворения кивает:

– То самое. Сам, что ли, не видишь?

Сквозь покрытое дождевыми капельками оконное стекло виднеется небо цвета синей разлагающейся плоти, кое-где его прорезают яркие оранжевые зигзаги-вены.

Не прикасайтесь ко мне, не поднимайте одеяла, лучше побыстрее уходите, у меня все хорошо, я в своем уме и в сумасшедший дом не собираюсь, я просто сплю, а вы явились ко мне в моем сне, вы вообще не существуете, так что не смейте меня трогать!

Двое из них нагибаются и принимаются меня рассматривать. Молчание длится бесконечно. Один вытирает рот тыльной стороной ладони, другой берет черный брусок рации и начинает быстро-быстро говорить. В углу распахивается дверь ванной, зажигается свет, который отражается в стеклышках очков молодого полицейского. Слышится не то сдавленный смех, не то какой-то клекот – кашель скорее всего. Молодой пытается откашляться. Потом говорит:

– Думаете, ничего хуже быть не может? Да вы сюда загляните!

Кто-то прошептал мне на ухо: А вот и мы!

Было совсем рано, и солнечные лучи не успели еще прожечь пелену тумана, затянувшего побережье. Меня разбудил крик чаек. Сегодня он громче и пронзительнее, чем обычно – с чего бы? Некоторое время я лежал в постели, прислушивался к крикам и пришел к выводу, что кричат не чайки, а люди – громко, визгливо, неприятно.

И это в такую рань? Когда на пляже нет ни единой живой души и никто еще не купается? Странно, особенно если принять во внимание, что местечко, где я живу, очень уединенное, открытое всем ветрам, и находится на расстоянии двадцати миль от ближайшего города. По утрам здесь людей не бывает – только Атлантический океан и огромное, бескрайнее небо.

Когда пытаешься начать новую жизнь, все ее прежние радости, взлеты и падения – так сказать, жизненный ландшафт – быстро превращаются для тебя в абстракцию вроде географической карты. Карты, которую ты можешь отложить в сторону, чтобы никогда в нее больше не заглядывать.

Поскольку крики меня разбудили, выбора не оставалось: надо было подниматься. Я одевался торопливо, пальцы мои дрожали. С тех пор как приехал в это Богом забытое место на берегу океана, я казался себе невидимкой, и мне больше не надо было смотреть на себя как бы со стороны, глазами других людей. Я возился с одеждой как неумелое дитя – пуговицы почему-то не пролезали в петли, а язычок молнии на джинсах упрямо отказывался лезть вверх.

Обуться терпения не хватило, и я побежал на пляж босиком.

Стояла середина лета, но воздух был холодный, и по спине сразу побежали мурашки. От влажного соленого воздуха пощипывало глаза. Чайки с криком кружили в небе, но на пляже неподалеку от моего коттеджа, у самой кромки воды, кричали и суетились дети. Они сгрудились вокруг чего-то, лежащего на песке. Увидев меня, один из ребят замахал рукой и выкрикнул несколько слов, которые я не расслышал; другой сразу ткнул его в бок локтем, давая понять, что привлекать мое внимание не следовало. Этим ребятишкам было от восьми до одиннадцати лет; всего детей было шестеро, и я узнал двух или трех из них, но их имен я не знал и не был знаком с их родителями. Коттеджи на побережье прячутся в дюнах, скрытые и от нескромных взглядов соседей, и от дороги, которая соединяет нас с «большой землей» – вот, между прочим, главная причина, почему мы поселились в этом заброшенном, удаленном месте.

По мере того как я приближался к берегу, дети постепенно замолкали, а потом встали и медленно побрели по кромке пляжа. Океан был неспокойным, о прибрежные валуны и скалы разбивались высокие волны, их белые пенные шапки походили на кустистые брови седого старца с суровым взглядом. У воды, где волны набегают на берег, а потом с шипением отползают обратно, лежал какой-то опутанный водорослями предмет.

– Что это? – крикнул я довольно строго, как обычно обращаются к детям взрослые.

Дети ничего не ответили, лишь обменялись друг с другом многозначительными взглядами. Что крылось за этими взглядами: испуг? вызов? смущение? или даже непристойный намек? Я не разобрал. Ребятишки дружно расхохотались, отвернулись от меня и побежали по берегу. Я перевел взгляд на находку. Какой, однако, странный предмет оставила океанская волна на берегу! То ли кусок дерева, то ли обломок потерпевшего кораблекрушение судна… Господи, неужели это выброшенный приливом утопленник? Нет, вряд ли – уж слишком этот предмет невелик – не более двадцати дюймов длиной. Когда я подошел ближе, то подумал поначалу, что это голый, еще не оперившийся птенец альбатроса, который вывалился из гнезда и погиб.

Я присел на корточки, взглянул на «птенца» внимательнее и присвистнул от удивления – вернее, от изумления и ужаса.

То, что лежало на песке у моих ног, птенцом не было. В это трудно поверить, но передо мной находился человек – взрослый мужчина, но ростом с ребенка. Его окутывали темно-зеленые водоросли, а кожа была так бледна и бела, что, казалось, светилась. Повторяю, это был взрослый человек – не дитя, не лилипут, но именно мужчина в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, с почти лысой, покрытой темным пушком головой и гладким, словно недавно выбритым подбородком. Его бледные, бескровные губы будто изогнулись в усмешке, открывая сероватые, как дешевый речной жемчуг, мелкие зубы, а чуть раскосые глаза были неплотно прикрыты. На мгновение мне показалось, что его длинные ресницы затрепетали.