Физиология наслаждений - Паоло Мантегацца

Да, толпы людей, образующих человеческую семью, шествуют по земле словно нити слепцов, идущих ощупью впотьмах, придерживаясь рукой за оплоты, ограничивающие и пространство, и время, в котором они рождены. Целое поколение составляет лишь формулу, в которой все цифры начертаны под один уровень, имеют одинаковый образец и разнятся только своей ценностью. Но когда среди них проявится личность вполне гениальная, тогда взоры всех обращаются к нему, заимствуя от него и свет, и теплоту, и он освещает путь людям и понуждает их идти вперед, даже бежать, чтобы в несколько мгновений возместить потерянное жизнью. Пока сияет гений, человечество бежит к нему. Когда же огонь иссяк и закатилось солнце, формула изменяет свой вид, и человечество бредет иной дорогой.

Сияя как солнце, наслаждение славой покупается весьма дорогой ценой; оно разрастается сильнее в сердце уже пожилого человека. Цивилизация с ее условностями способствует развитию этой страстишки, так как по капризности своей она находит на складах вечно изменяющейся моды новые наряды для разнообразия одеваемой им куклы. Предполагаю, однако, что и в самом раю грехи тщеславия были уже в ходу, и что в самый день суда мужчины еще станут спорить о местах, а женщины не отстанут от вечного желания пленять и нравиться. Радости тщеславия скрываются людьми столь успешно, что выражение их малозаметно. Иногда разве блеснет в глазах несдержанный порыв крайнего удовлетворения и просияет все лицо тщеславного. Но в большинстве случаев он умеет прекрасно сдерживать удовлетворение своей страсти, и только запершись в собственной комнате, потирает от удовольствия руки, смеется, глядя в зеркало, и, наконец, предается живейшему наслаждению и производит ряд нелепых гримас и прыжков, жестикулируя, разговаривая сам с собой и распевая веселые песенки.

Едва вступает гений на проложенный им путь, как тысячи врагов бросаются ему навстречу. Предубеждение, зависть и невежество стараются ставить ему преграды на каждом шагу, но он все преодолевает и мужественно идет вперед. Этого мало ему, бешено алчущему хвалы, рукоплесканий и всенародного торжества, ему предстоит безлюдная дорога и одинокий долгий путь, во время которого ничей хвалебный голос не оживит в нем духа и ни одна рука не поддержит его с сожалением и не укажет ему на бессмертную награду, ждущую его вдалеке. В молчании и одиноко шествует он, пока, наконец, в нем самом зарождается сомнение о том, не сбился ли он с пути и не говорит ли он на языке, никому не понятном. Остановившись в нерешимости, он допрашивает себя, въяве ли и не в горячечном ли бреду он совершает путь свой. Наконец, он ищет новых сил в сознании своем, которые отражают мышление его во всем величии таланта и гениальности, и он мужается и бодро продолжает жизненный путь.

Жажда славы весьма часто утоляется лишь при конце жизни; иной же раз слава кладет желанный венец свой на холодный труп или на могилу, уже сделавшуюся достоянием бесчувственной археологии. Жизнь, посвященная славе, уподобляется иной раз немногим лавровым листьям, разбросанным по лучезарному фону нескончаемых надежд.

Светоч хотя бы и минутной славы проливает свет по крайней лучезарности своей на долгие годы лишений и нищеты. В минуты славы человек возвышается над самим собой и, подняв сердце на уровень с величием своей мысли и цели, он с высоты умственной сферы своей наслаждается дивным зрелищем своих видений.

Бред вдохновенного восторга не в состоянии выразить всей полноты этих радостей, которые, желая излиться во все стороны, не находят для себя ни слов, ни знаков по скудости средств нашего организма. Гении, однако, не удовлетворяется и этими мгновениями высшего апофеоза и, следя за игрой богатой фантазии, бредит о еще большей славе и о торжестве еще более великолепном. Как жадный ростовщик, он перебирает умственные способности свои, рассчитывая, какой они еще могут дать процент.

Если в руках славы имеется одна лишь мантия, которую она может набрасывать на плечи гениальных личностей, то честолюбие, напротив того, бережет на своих складах плащи, сшитые по всевозможным меркам и могущие приспособиться ко всевозможным мозгам. Страсть эта не столь чиста и не столь грандиозна, как любовь человека к славе, и в ней кроется не один элемент болезни. Слава метит на бессмертие и, измеряя умственным взором собственное величие, вовсе не помышляет о сравнительной мелочности других, будь это окружающие ее свиньи или львы. Славу охотно представляют себе в виде человека, упорно погрузившегося в созерцание небес и собственного бессмертия. Честолюбие же можно изобразить в виде человека, сидящего на холме, смотрящего на толпы людей внизу и усмехающегося при мысли, что стоит ему только сбросить обломок скалы, чтобы привести всех в смятение и ужас.

Жаждущий славы желает бессмертия и не хочет иной хвалы, кроме заслуженной; честолюбивый же человек пускает в ход все чужие мелкие и крупные страсти, предубеждения людские и низость человеческую, только бы возвысить себя выше других; ему абсолютно безразлично, на каком престоле он распускает свои павлиньи перья на седалище из мрамора или из грязи. Другое капитальное различие между наслаждениями славы и радостями честолюбия состоит в том, что первые могут быть испытаны во всей чистоте своей и в одиночестве кабинета, вторые же сияют в водовороте деятельности и власти. Честолюбец может даже расточать благодеяния, но только в виду собственной пользы. Во всем жизненном обиходе своем он бывает мономаньяком, в нем живет и преобладает одно только свойство, которому рабски подчиняются и служат все остальные умственные его способности. Он бывает и щедр, и эгоистичен с одинаковым равнодушием. Он то верен данному слову, то не держит ни одного обещания; он то суеверен на словах, то высказывает крайний скептицизм; он выставляет себя безразлично то благодетелем человечества, то палачом. Если помешавшийся таким образом на честолюбии и доходит до желаемой высоты без преступления, то это не может быть поставлено ему в достоинство, так как возвысившее его общественное мнение поставило его в необходимость быть честным и порядочным человеком.

Во всяком случае, общественная речь – этот безапелляционный решатель стольких вопросов – считает честолюбие страстью нейтральной, чем-то средним, витающим вечно на грани добра и зла, к которому всегда следует приставить прилагательное, чтобы определить его нравственное значение. Так, говорится «благородное честолюбие» и «честолюбие преступное».

Радостей честолюбия бывает достаточно, чтобы наполнить собой все нравственное существование человека, возмещая все прочие наслаждения жизни. Страсть эта еще неутомимее славолюбия и приравнивается иной раз не только к сумасшествию, но и бешенству, успокаиваясь только под могильной плитой. Честолюбец спазматически радуется первому коснувшемуся его почету, но отдыха и успокоения он затем уже не знает; он оглядывается по сторонам, чтобы высмотреть, не скрывается ли в тени какой-нибудь соперник; он бежит вперед, сжигая пространство, шествуя вначале пешком, затем – на лошадях, а потом – уже при помощи парового движения. Локомотив его бежит со всей силой бешеных паров, и нет топлива, которое бы удовлетворило желанной быстроте. Он кидает в печь машины целые поколения людей и, в вечном страхе, чтобы огонь не угас под его котлом, он ввергает в него лучшие свои чувства – дружбу, любовь и, наконец, собственное достоинство свое. Иногда рушится его бешено пущенный локомотив, и он бывает поражен его осколками на середине своего пути. Израненный и умирающий, он бродит по развалинам, расспрашивая, не разошлась ли о нем по свету дурная слава, и не может ли он устроить и новые машины, и новый разъяренный бег. Ежели бы Наполеону удалось стать владыкой Европы, то и тогда он не умер бы удовлетворенным.