Большая Засада - Жоржи Амаду

Жанжау, у которого в голове вместо мозгов было дерьмо, хотел задержаться в селении подольше, чтобы было время отодрать негритянку, но Манезинью даже слушать его не захотел:

— Оставайся, если хочешь, чтобы погонщики тебя убили. Дуй отсюда! — приказал он Шику Серра, который ни о чем другом и не мечтал.

Вдвоем они стремительно выбежали, стреляя в воздух на прощание. Жанжау обвел взглядом окрестности с упрямством полного идиота — как тут увидишь оборванку в такой темноте, даже если сладкая задница и осталась ждать его в эдакую бурю? Наконец он сдался: разрядил оружие в сторону пустыря, где встретил ее, выругался и пришпорил осла что было мочи, спеша догнать подельников. Он снова грязно выругался — ни сокровища, ни задницы негритянки.

Пламя не выдержало проливного дождя и понемногу угасло; ветер разнес сильный запах кукурузы, сахара, жженой фасоли, подгоревшего мяса. Бродяга и сарара вышли из-за хлебного дерева и приблизились. Педру Цыган прошел, не останавливаясь, мимо костра и понесся в дом — кто знает: может, ему повезет больше, чем жагунсо? Он тоже был убежден, что существует несгораемый ящик, полный золотых монет, скопленных Турком, но это не мешок, это сундук. Помощник погонщика, новичок желторотый, не знал об этой байке и удовольствовался тем, что удалось спасти из огня. Вскоре к ним присоединились мужчины из амбара, женщины, вернувшиеся с болота. Они жадно делили то, что осталось после грабежа, и то, что можно было еще вытащить из пламени. Так пропала часть знаменитого состояния Фадула Абдалы, та, которую он не увез на себе, — товары, оставленные в кабачке.

Всю ночь напролет Педру Цыган неутомимо разгребал завалы, даже когда все остальные ушли. Его воодушевили две бутылки кашасы, чудом спасшиеся от ярости Манезинью, страха Шику Серра и жажды Жанжау — любителя задниц и грабежа трусливых ловкачей.

8

Если верить версии неисправимого бродяги Педру Цыгана, проклятия Фадула, сотрясавшие небо и землю, буквально расшатали земную ось — так ужасны они были. Анум и мутум, попугаи и арара стайками разлетелись по самым дальним закоулкам леса, ежики схоронились в расщелинах деревьев, спящие жупара внезапно проснулись, песчаные тейю залезли под камни, кейшада и лесные свиньи кайтиту стремительно выбежали, змеи застыли настороже, готовясь к прыжку. Казалось, все это враки известного хвастуна, бездельника без руля и ветрил.

Однако выяснилось, что рассказы других свидетелей возвращения Турка в Большую Засаду через три дня после ограбления также изобиловали драматизмом и напыщенностью. В ярости он бил себя в грудь сжатыми кулаками, затем в отчаянии воздел огромные руки к небесам, призывая невнимательного, небрежного, забывшего о нем Бога маронитов, на которого он, уезжая, оставил свой дом и свои товары. Он раскрыл рот и испустил крик раненого животного, преданного собственным отцом. Громко вопя, он обвинял Бога в том, что тот оставил его в самый важный, в самый горький час, — и все это по-арабски, что делало зрелище еще более патетическим. С Господом Фадул всегда разговаривал на родном языке — он не был уверен, что Всевышний понимает португальский. По-португальски он поклялся жестоко отомстить — клятвы эти были пустыми, бессмысленными. Где, как и когда он мог исполнить их? Никогда.

Разъяренный диалог со Всевышним помог ему облегчить душу, которую сжимала страшная тоска. Бог не покинул его, но подверг его характер и веру испытанию, более тяжкому, чем ночные кошмары с голой и недостижимой Зезиньей. В то же самое время он спас ему жизнь, уведя из Большой Засады именно во время нападения.

На глазах у всех он умолк, успокоился. Взгляд остановился на беспорядке и мусоре, как будто он хотел, чтобы эта картина осталась в его памяти навсегда. Потом он позвал Лупишсиниу и дал указания: начать работу с прилавка и полок; кровать — дело не такое уж спешное. В тот же самый день, когда он вернулся и обнаружил несчастье, сеу Фаду снова начал обслуживать посетителей.

По собственному желанию он о случившемся не вспоминал, но если другие начинали разговор — не уклонялся, отвечал благоразумно, демонстрируя спокойствие и смирение. Он не жаловался, что никто не вмешался и не встал на защиту дома и магазина, находя для такого поведения объяснение и оправдание: только безумец будет рисковать жизнью, спасая мешки с сахаром и льняные катушки. Жерину сам рассказал ему о попытке Бернарды и о том, как было сложно удержать ее в сарае и спасти от смерти и группового изнасилования. Если бы они увидали такую красотищу, которая сама вдет к ним в руки, то тогда прощай, Бернарда! Прежде чем убить ее, они бы ее попользовали как следует: трое одновременно, под предводительством Жанжау Фаншау, любителя задниц. Турок поддержал старика: он правильно поступил, Бернарда была не в себе.

Он не говорил, что уедет торговать в другое место, и меньше всего хотел возвращаться к жизни бродячего коробейника: казалось, будто ограбление только укрепило его в решении обосноваться в Большой Засаде. И все же Фадул потерял свое взрывное веселье, жизнерадостность: не шутил и не балагурил с посетителями, как раньше, — и сколько бы его ни пытались раззадорить, на губах не появлялась улыбка. Что случилось с Турком, который прежде травил байки, шутил и болтал без умолку, был изобретательным и остроумным, которого обожали проститутки? Обеспокоенные, они спрашивали друг у друга, начнет ли когда-нибудь кум Фадул снова смеяться и шутить.

Погрузившись в работу с присущими ему упорством и жадностью до барышей, турок превозмог печаль и ярость. И все же была боль, которая продолжала сжимать ему грудь, мешала спать, грызла его изнутри, не давая покоя, — это была невозможность отмщения. Ему было больно осознавать, что жагунсо, которые вторглись в его собственность, попортили и разворовали ценное имущество, гуляют на свободе: живут в свое удовольствие, недосягаемые для него. Фадул чувствовал себя несчастным — жизнь была грустной и несправедливой.

9

Чуть больше недели прошло с той поры, как Фадул Абдала вернулся, ему уже осточертело слушать шутки и сетования. Он вновь погрузился в обычную пахоту. Однажды, ближе к полудню, капитан Натариу да Фонсека спешился с мула и привязал его к столбу у боковой стены магазина. Фадул спешно выбежал, чтобы помочь другу, приготовившись к длинному и бурному обсуждению случившегося.

Вопреки ожиданиям, капитан и словом не обмолвился об этом злосчастном деле. Смакуя кашасу маленькими глотками, он поболтал о том о сем. Рассказал новости о полковнике Боавентуре: он-то всегда в силе и здоровье, слава Богу, — но грустит немного, оттого что доктор Вентуринья уехал в Рио-де-Жанейро после празднования окончания учебы и, кажется, не спешит возвращаться. Поговорил о плантациях, которые он, Натариу, начал возделывать на фазенде Боа-Вишта, — он еще увидит их процветающими.

Удивленный и сбитый с толку таким безразличием, Фадул с трудом сдержался, чтобы не показать свое разочарование, недовольство, вызванное поведением капитана, дружбой с которым он всегда гордился.

Натариу всегда выказывал уважение к Турку. Когда Фадул был еще бродячим коробейником, он подарил ему револьвер и начал называть кумом. Отношения стали еще ближе, после того как торговец обосновался в Большой Засаде. И тем не менее капитан даже не упомянул о недавних животрепещущих событиях, ни словом не обмолвился, не предложил помощь, как того требует хорошее воспитание.