Генерал Иван Георгиевич Эрдели. Страницы истории белого движения на Юге России - Ольга Морозова

Переживания генерала сохранил его дневник:

«15 февраля. 2 часа ночи. [Выгнали] нас всех англичане. Предложили завтра убираться всем офицерам и солдатам из Баку. Я не пошел на провокацию, отказался исполнять требования англичан, и просто выгнали. Уезжаю завтра. Тяжко и оскорбительно на сердце. Одна отрада, что тебя увижу. Страх, если попортил нашему делу. Политика англичан определилась ясно, и плясать под их дудку я не смог. Выгнали, я заявил протест, что же мог больше сделать? Ну храни тебя Господь. Поцелуй меня, поласкай, мне очень тяжело…

16 февраля. 6 час. вечера. Я остаюсь один – все части[279] ушли, остаюсь, потому что Томсон прислал письмо, в котором разъясняет, что уход относится к воинским частям, а не ко мне, а я, как представитель генерала Деникина, конечно, должен остаться здесь, пока хочу. Непокорный флот, не исполнивший моего приказа, вышел частью в море, а частью остался. Конечно, англичане сильнее, тут и думать нечего, и как бы было хорошо, если бы мы вместе действовали открыто и честно как союзники, а не так, с подвохами и подкатами, и не только с разрозненными моими частями, которые сплоховали без всякого сомнения. Ах, Марочка, как я устал, измучен душой. Лягу спать, просто валюсь от усталости. Вечером еще есть дело.

8 час. вечера. Почти два часа проспал как убитый. Теперь опять посетители, просьбы, все бегут, просят защиты.

12 час. ночи. Все разъехались. Пустынно стало. Я один без поддержки нравственной. Татары ликуют, что наших нет, англичане холодно торжествуют, что добились своего и изгнали русское влияние. Одно утешение, что все здесь русские сочувствуют, одобряют меня. Ужинаем у Байкова[280]. В ресторан как-то совестно сейчас и зайти… У них также печаль и грусть за русское дело.

17 февраля. 6 час. вечера. С утра люди одолели меня. Флот разоружен весь. Угрожают завтра забастовкой всеобщей против англичан. Купил свечей, спичек, хлеба, запасся водой, послал две отчаянные телеграммы в Екатеринодар с просьбой денег для частей войск, а то есть нечего нашим скоро. Очень трудно стало здесь в одиночестве. Помощников нет, денег нет, просьбы со всех сторон. Невесело.

12 час. ночи. Чай пил вечером у Леонтовичей[281]. Кажется, писал про них, милые люди. Сейчас вернулся домой. В голове тяжесть. В сердце пустота, в душе мрак. В газетах сведения опять, что Ростов не взят и что все у нас, кажется, хорошо. Слава Богу, значит, с тобой не будет осложнений, и ты спокойно сравнительно существуешь в Екатеринодаре. А может быть, переезжают все в Севастополь? А телеграмм все нет ни от кого и ни о чем. И от тебя ничего нет. Непонятно и горько. Неужели если хотеть сильно и по-настоящему, то не прислать кого-нибудь сюда? Ну, может быть, я не прав. Только горько на душе.

18 февраля. 8 час. вечера. Ну, окончательно определилось, что я в Асхабад не поеду. Для ликвидации всех дел мне надо еще 2–3 дня, не больше. Затем через Владикавказ на Минеральные Воды и в Екатеринодар, к тебе, к тебе, милый, ненаглядный, родной мой, моя Мара. Я так оскорблен, унижен в своем русском чувстве, что хочется, кажется, уничтожить всех англичан, но они наши союзники, и задирание носа здесь отзовется там, на севере у нас. И приходится терпеть, смириться – сила солому ломит.

И так это тяжело, совсем нет сведений о том, что делается у нас там. Господи, как подумаю о Екатеринодаре, о твоей квартирке, так это такой рай, такой свет, такое счастье, что ты, кажется, недосягаемое, чудное, неземное в сравнении со всем тем, что здесь.

Хоть эти две семьи – Леонтовичей и Байковых – всячески меня ласкают, ну как родного, и я им бесконечно благодарен, но что они значат для меня? Пустой звук. Так приходится много писать, думать, принимать и говорить, что для себя просто не успеваю писать, и карандаш в руке ну просто болезненным стал.

11 час. вечера. Поужинали у Леонтовичей. Поиграл в 4 руки 7-ю симфонию Бетховена. Вспомнилось старое дореволюционное время и мое детство, когда я был влюблен по-юношески в эти симфонии и ничего другого и знать не хотел. Сейчас перечел газеты. Всюду ликование, что части Добр. армии ушли, и таким образом край очистился от «вражеских элементов». Ты видишь, каково в такой атмосфере жить и действовать, да еще под давлением англичан.

Скорее бы вон из этого Баку, кошмарного, ужасного, ненавистного, скорее к тебе, к твоей любви, к ласке, нежности, растаять около тебя, вылить душу свою, оскорбленную и униженную, чтобы ты поняла меня, – слиться душой с тобой, говорить с тобой одним языком, одним чувством, одним разумением – чувствовать в тебе свое второе „Я“, чувствовать в тебе ответ на все, все и самому отвечать на все тебе, моему сокровищу, моей единственной в жизни женщине – человеку, которую я понял, которая меня поняла и полюбила и которую я полюбил – истинной и единственной в моей жизни любовью. И опять чем дальше, тем определеннее, тем вернее и тверже все становится, что нет жизни без тебя, и когда я без тебя, то так и говоришь себе, что это переходное время, а настоящее время – когда около тебя, когда с тобой, и не мыслится иначе. Ты чувствуешь, понимаешь, как я тебя глубоко, серьезно, люблю, Марочка. Целую тебя, милый мой, ложусь спать. Христос с тобой.

19 февраля. 10 час. утра. События мне показывают, что если бы я решился на вооруженные действия, то здесь было бы что-то невообразимое, т. е. армяне и татары передрались, и все бы обрушилось на нас. Положим, мы потеряли флот, но и без того он был бы потерян, так как англичане все равно не допускали его вооружения, и он стоял бы как старая калоша, вызывая напрасный расход. Результат тот же. Не получая денег ниоткуда, на что бы я содержал этот флот? И сейчас на ладан дышим, как оглянусь назад, так не могу не признать возмутительное отношение штаба Деникина к нам, никакой помощи, никаких указаний, ни одной копейки – ничего. Может быть, они обиделись на меня за мое письмо тогда, что я писал им и о чем упоминал тебе в листках. Но это могла быть личная обида на меня, но не могло же повлиять на дело наше. Во всяком случае, здесь мне все ясно теперь, что мне надо делать для того, чтобы уехать.