Марш - Эдгар Доктороу

В этот момент Уолш почувствовал, что держать винтовку ему вдруг стало очень неловко.

Масштаб пожаров застал генерала Шермана врасплох. Полуодетый, он выбежал из выбранного им под штаб здания, и лишь после долгих поисков начальник штаба полковник Тик нашел его в одном из соседних кварталов, где генерал присоединился к группе пожарных, причем там он не отдавал приказы, а подчинялся им, как рядовой солдат. Сэр, — надсаживая глотку, чтобы быть услышанным сквозь шум и грохот, обратился к нему Тик и даже за рукав Шермана подергал, — сэр, так не годится, здесь без командующего армией могут и обойтись! Шерман тяжело дышал, и по его вымазанному сажей лицу было заметно, что он не узнает Тика. Потом кивнул и дал себя увести. Ему принесли флягу, он нагнулся и вылил воду себе на голову. Денщик Мозес Браун подал полотенце, генерал вытер лицо, бросил полотенце наземь и, все еще без шляпы и в одной жилетке, спросил: Тик, вы можете мне объяснить, что у нас тут, черт подери, творится? И пошел. Что поделаешь, Тик поплелся за ним.

Да ведь и идти-то было небезопасно! Объятые пламенем стены валятся поперек дороги. Неразличимые, чуть не бесплотные клочья хлопка летают в раскаленном воздухе. Вот-вот. А его солдаты при этом шляются пьяные. Некоторые, стоя напротив горящих зданий, восторженно вопят, другие в обнимку, шатаясь, бредут куда-то, на взгляд Шермана, являя собой злую пародию на солдатское братство. И главное, ведь как подходит одно к другому! — ад в городе и моральное разложение армии! Ветераны многих походов, они прошли с ним путь в сотни миль, стойко сражались, покрыв себя неувядаемой славой, и преодолели все мыслимые препятствия, какие воздвигала на их пути природа или вражья сила… — и вот они уже не солдаты, а демоны, хохочущие при виде того, как целые семьи стоят в ошеломлении на улице, глядя на сгорающее жилье.

В городском саду среди пылающих деревьев взгляду Шермана предстало зрелище и вовсе фантастическое: там были массовые танцы, солдаты отплясывали с черномазыми женщинами под музыку полкового оркестра или, по крайней мере, тех его музыкантов, кто еще способен был держать в руках инструменты. Какой-то старый негр забрался в ракушку концертной эстрады и с упоением дирижировал. Генерал не находил слов. Почему-то вспомнил о собственном растрепанном костюме и ничего иного не придумал, как отряхнуться, заправить вылезшую рубаху в штаны и расправить плечи.

Свернув на другую улицу, он было обрадовался, увидев, что военные работают на тушении огня, но, свернув еще раз, обнаружил, что другие солдаты штыками дырявят пожарные рукава и гонят пожарных прочь. При этом ни те, ни другие пьяны не были.

Никто не узнавал Шермана, и он ни во что не вмешивался — возможно, понимал, что в этом состоянии всеобщей разнузданности его авторитету может быть нанесен урон. Посмотрел на Тика, Тик кивнул: он понимал, как понимает каждый офицер, что в обстановке, когда тебя скорее всего не послушаются, приказывать лучше не пытаться.

А где майор Моррисон? — озираясь по сторонам, спросил Шерман.

Сэр, вы должны помнить. Убит при Айкене.

Ах, да, правильно.

Тик с его ростом в шесть с половиной футов возвышался над Шерманом и, слушая его приказания, поневоле горбился, словно отец над ребенком. Дважды, между прочим, отказался принять командование бригадой с соответствующим повышением в чине — такую он чувствовал личную, чуть ли не собственническую ответственность за Шермана и его великую грядущую славу. Сам взвалил на себя опеку над ним, причем еще тогда, в худшие для Шермана дни нерешительности и приступов истерии после бегства у реки Булл-Ран. Тик застал его в полном раздрае, когда он корчился на полу своей палатки, грыз костяшки пальцев и издавал жуткие стоны. Тогда генерал просил освободить его от командования и позволить для отдыха и восстановления сил удалиться с театра военных действий в Огайо, где его родной дом.

Типичный молчаливый ковбой с Запада, Тик был помешан на этикете, чем по контрасту как бы компенсировал впечатление расхлябанности, производимое Шерманом — тот был и в манерах, и в одежде небрежен. На марше Тик всегда был в кавалерийских перчатках и сапогах, в шляпе и при палаше. Немалую часть дня посвящал уходу за длинными вислыми усами, эту свою суетность полагая источником силы. По правде говоря, восхищаясь Шерманом как великим стратегом и блестящим тактиком, он втайне посмеивался над необузданным генеральским темпераментом, от которого самого же Шермана оберегал. Считал, что в капризах ветреного генерала есть что-то женское. Поди знай, чего ждать от индивида, который то лопается от самодовольства, то как побитый пес забивается в дальний угол — и все это единственно под влиянием каких-то своих внутренних, никому не ведомых завихрений. Тик был уверен, что Уильям Текумсе Шерман — своего рода гений, и, пребывая в тесном общении с умом такого масштаба, заряжался от него энергией. Но как стойкий профессионал, как солдат, который повидал всякого и ничему не удивляется, он чувствовал все же некое свое превосходство над Шерманом. Хотя бы как сейчас, например, когда генерал, поминая Христа, бубнит какую-то несуразицу о том, что в этой войне мы только сами себя истребляем… Тику даже неловко стало за начальника.

Они стояли перед каменным особняком, казавшимся странно безразличным к тому, что его окна пылают желтым, а из труб вылетает пламя. Что ж, — проговорил Шерман, — придется вызвать с бивуака бригаду Слокума, пускай берет город под свой контроль. А то эти пьяные негодяи… — И он слабо махнул рукой. — Придется их наказать. Я выясню, из каких они подразделений и кто их командиры.

Надо ли это воспринимать как приказ или человек просто мыслит вслух? Этого Тик так и не понял.

Стоят, глядят на горящее здание. Вы знаете, полковник, — сказал Шерман, — когда меня лет двадцать назад сюда назначили, я влюбился в девушку, которая жила как раз вот в этом самом доме. Ничему сбыться оказалось не суждено, но слаще губ я не целовал в жизни.

И сразу же Шерман пошел прочь, как всегда сцепив руки за спиной.

Тик проводил его взглядом.

Когда начальник повернул за угол, полковник Тик вынул из кармана мундира фляжку и сделал большой глоток. Жар горящего дома согревал лицо подобно летнему солнцу. А что, приятное ощущение.

Случившееся он понимал так, что штату, который первым развязал войну, преподан надлежащий урок. Нынче же утром он видел, как среди сотен сумасшедших в местной психбольнице содержались пленные федеральные солдаты. Состояние, до которого их довели, ужаснуло его. Грязные, дурно пахнущие, с шершавой кожей и пустыми глазами, они превратились в непонятные существа, еле волоча ноги демонстрировавшие жалкое подобие строевой выправки. Это были скелеты, обтянутые кожей, в костлявых полутрупах жизнь едва теплилась, на них неприятно было смотреть. В столице Конфедерации с этими солдатами обращались не как с военнопленными, а как с собаками в вольере. Когда генерал Шерман увидел этих людей, у него слезы на глаза навернулись, а теперь — видали? — вспоминает о том, как целовал красавиц-южанок!

Ведь генерал клялся наводить ужас, камня на камне не оставить, разве не так? Вот его заветы и исполняются. Все эти буйные пьяные поджигатели, эти насильники и мародеры… — да вот же, легки на помине: выходят из дверей богатого дома с полными мешками серебряной посуды, а жемчужные ожерелья и часы с брелоками на цепочках так в руках и несут! — кто они, как не люди, которым нужна ночь свободы от этой развязанной Югом войны, сломавшей каждому из них судьбу и все еще угрожающей отнять жизнь! Вот: остановились… Правильно, пошвыряли в окна факелы. Один солдат оглянулся на Тика — как тот среагирует? — и когда тот не среагировал никак, улыбнулся и молодцевато отдал честь.