Мальчики-мальчишки - Наталья Горская

– Можно мы у вас посидим, пока наши там не угомонятся?

– Можно, – равнодушно отвечал он и уходил куда-нибудь гулять по большому и совершенно безразличному к судьбам своих обитателей городу, который вот-вот должен был утратить своё прежнее имя Вождя мирового пролетариата, а новое-старое Петербург было слишком царственным, великоимперским для этих закопчённых домов с остатками штукатурки на печальных глухих стенах, образующих дворы, похожие на какие-то глубокие и бездонные пустоты со стоячим воздухом, куда никогда не проникает широкий поток, казалось бы, вездесущего свежего морского ветра. И именно по застоявшемуся дыханию города в этих дворах, по его выдоху следует определять все его истинные приметы, настроения и болезни, а не по парадному мундиру фасадов. Во всяком случае, эксперты именно так и делают, когда просят подышать в пробирку.

Он гулял по городу и чувствовал, что город совершенно не видит его. И ему это нравилось: только будучи незаметным можно провести хорошую разведку. Что он искал? Что тут можно было искать среди снующих туда-сюда горожан, приезжих, бездомных? Что они вообще все тут ищут? Почему никто не бьёт тревогу, что в стране происходит что-то не то? Нельзя, чтобы вдруг все почти мгновенно стали нищими, чтобы старики вот так вышли на улицу продавать свои стоптанные башмаки. Но никто тревогу не бил, все словно бы сами себя успокаивали: ничего-ничего, сейчас этот мрак пройдёт и всё наладится. Это временно. Так надо… Кому надо?! Старухи продают свои стоптанные туфли, какую-то подержанную утварь, потому что им вдруг стало не на что есть, хотя много ли там нашим бабкам надо? Когда у них вообще чего было много? Он бы купил у них весь этот хлам, чтобы выбросить его в ближайшую урну, но у него самого не было ни гроша в карманах. У него! У здорового мужика, который работает и ничего не получает за свой труд. Но есть же где-то в стране деньги, раз тут же едут дорогие иномарки, а в них сидят какие-то совершенно бесполезные и беспомощные без своих «быков» хмыри? А что, если этак слегка проредить их разрастающиеся ряды? Ведь большой потери для страны не будет?

Когда через пару часов он приходил в общагу, то поколоченные бабы сидели на том же месте, где они и были, когда он уходил. Мужики их всё так же орали где-то на другом этаже «для семейных», не желая терять сознание от возлияний в противоестественных даже для слона количествах, а только всё больше распаляясь с обычной драки перейти на поножовщину. Волкову же после прогулки на холодном и сыром невском воздухе очень хотелось спать, даже на совершенно пустой желудок. Он мрачно говорил бабам: «Брысь отсюда», и они убегали к своим, где сообщали, что отсиживались у самого Волкова, но вот он им сказал своё решительное «брысь». И все сразу затихали, словно кто-то посреди гвалта вдруг сделал предупреждающий выстрел в воздух.

Начальство знало, что Волков «не потребляет», и относилось к нему из-за этого настороженно, как на религиозном Востоке до сих пор относятся к атеистам: человек, который так и не смог обрести Бога – это во всех отношениях опасный человек. Да, он не исповедовал эту главную русскую религию. Это Бога у нашего народа отнять было легко, а вот пьянство – это такой культ, на который лучше и не замахиваться. Он и не замахивался. И из-за этого руководство его тоже как-то опасалось: «Чего же он хочет-то? И не из революционеров этих крикливых, которые народ баламутят, куда-то там призывают со своим дурацким «доколе?», а всё заканчивается очередным походом в кабак. То есть, вдвойне опасен!». Из-за равнодушия к любому дурману его не понимали и коллеги. И поэтому боялись ещё больше.

Даже на раздаче спирта в профкоме его робко спрашивали: «Будете брать?».

– А как же! – отвечал он с непроницаемым лицом и едко добавлял под общий, какой-то нервный хохот, – клавиатуру-то на компьютере мне же надо чем-то чистить.

Ему в тот год исполнилось тридцать лет, он был уже женат, у него родились дочь и сын, он скоро должен был закончить обучение в Военмехе, и ему как-то не хотелось соглашаться с тем, что его труд механика четвёртого разряда не стоит чего-то большего, чем вот этот литр денатурата. Он не знал, как выручить за эту банку спирта хотя бы какие-то деньги, так как их ни у кого не было: всем выдавали зарплату какой-то ерундой, которую так же хотелось обменять на что-то более разумное и нужное. Он отвёз одну банку спирта своей матери, и она выменяла на неё мешок картошки у местных трактористов, хотя у неё и своя была. Другую свою такую же «зарплату» он обменял с другими такими же заводскими мужиками, которые уже устали пить эту дрянь, у какого-то склада на колеса от трактора «Кировца». Они смутно понимали, зачем им эти колёса и что с ними делать, но фортуна им улыбнулась, и уже на следующий день они смогли обменять эти колёса на четыре швейные машины и четыре набора кастрюль – это каким-то совхозникам из-под Вологды понадобились колёса для «Кировца», а зарплату им там выдали за два года вот такой разнообразной утварью со складов ликвидированных предприятий. Деловые люди в неделовой обстановке – так можно было бы их всех тогда назвать. И нельзя было не увидеть, как нелепо выглядит весь этот «бизнес» в российский реалиях.

Вся эта, если можно так сказать, коммэрция вымотала их изрядно. Они никогда не думали, что им, пролетариям, гегемону советского общества придётся вот так унижаться, где-то рыскать, выискивать, вынюхивать, обменивать одну ерунду на другую. Они уже не мальчики были, во всяком случае, не считали себя таковыми – раньше в тридцать лет молодой человек считался уже мужчиной, а не юношей, как сейчас, – поэтому им не по рангу было вот так «прогибаться». Пропаганда и начальство говорили, что надо быть гибче, проворнее: хочешь жить – умей вертеться. Но как раз этой-то вертлявости они и были лишены начисто. Они выросли на образах негнущихся героев революций и войн, на идеалах строителей «самого справедливого общества на Земле». Кто-нибудь может себе представить, чтобы герои произведений Николая Островского или Александра Фадеева вот так ловчили, выкручивались, что-то перекупали, затем перепродавали, подсчитывали прибыль, затевали новые сомнительные манипуляции? Можно их представить себе юркими и проворными дельцами, выменивающими друг у друга какой-то бесполезный хлам? Они умели выполнять приказ, умели строить то, что, по мнению партии, надо было строить. И ещё они умели бороться. С врагами трудового народа и с врагами своей страны. Кто-то может себе вообразить, чтобы герои Георгия Юматова или Николая Рыбникова стали бы вдруг акулами бизнеса или деловыми людьми? Они вкалывали, создавая всё то, что теперь распродают на все стороны света их потомки, ставшие все, как один, бизнесменами. Страна бизнесменов! Не могут же, в самом деле, все бизнесменствовать. Что плохого, если человек хлеб растит или самолёты строит, а не разворовывает и не распродаёт направо и налево всё, что ещё имеет цену на мировом рынке? И что такой человек должен чувствовать, когда ему из уверенного в завтрашнем благополучии гражданина страны предлагают стать каким-то мелким коммерсантом, обменивающим спирт на колёса, колёса на насосы, насосы на кастрюли и так далее? Он чувствует себя ротвейлером, которого и дрессировали именно как ротвейлера, учили быть именно ротвейлером, а теперь требуют от него поведения вертлявой и суетливой болонки. Вот Волков и почувствовал себя волком из детской считалки, которого «злят, злят, злят, а кусаться не велят». В результате «волк в сторонке стоит, лишь зубами скрипит, да клыками щёлкает, да хвостищем дёргает». Ничего другого пока не остаётся.