Десять великих экономистов от Маркса до Кейнса - Йозеф Алоиз Шумпетер

Однако Парето не пошел по пути описанного выше рассуждения. В его анализе связь между теми заблуждениями, которые он называл derivations, и объективными детерминантами фактического поведения обеспечивалась за счет того, что он называл остатками (residus). Я сознаю, что рискую показаться несправедливым к Парето, если ради краткости изложения определю эти residus как типичные для человека импульсы, которые воскрешают в не слишком приятной манере старый психологический механизм инстинктов. Мы не станем обсуждать составленный Парето список, в который входят такие импульсы, как инстинкт комбинаций, сексуальное желание и так далее, особенно учитывая, что сам Парето, похоже, был им не слишком доволен. Достаточно указать на очевидное методологическое возражение против такого анализа: даже если бы residus Парето и «законы» их объединения и живучести были куда более тщательно проанализированы, они все равно остались бы скорее ярлыками, чем решениями проблем, и нуждались бы в профессиональном исследовании, для которого Парето не хватало квалификации. Так что неудивительно, что труд Парето не имел особой популярности среди профессиональных социологов и общественных психологов и что они редко выражали восхищение величием его теории в целом[110].

Однако все эти и прочие недостатки не являются решающими. Труд Парето – это не просто программа исследований и не просто анализ. Фундаментальный принцип, гласящий, что поступки отдельных людей, групп и стран должны объясняться чем-то более глубоким, чем убеждения и лозуги, использующиеся, чтобы вербализировать действия, несет в себе идею, крайне полезную современным людям, особенно нам, экономистам. Мы привыкли, обсуждая вопросы экономической политики, принимать за чистую монету политические лозунги как своего собственного времени, так и прошедших веков. Мы рассуждаем так, как если бы убеждения бентамиста XVIII века когда-то действительно были обоснованными. Мы отказываемся понимать, что экономическая политика – это политика, и отказываемся признаваться себе, что такое политика. Мы культивируем умственную неполноценность и изо всех сил стараемся задавить любые проявления сильного и живого интеллекта. В подобных обстоятельствах идея Парето, какой бы однобокой она ни была, становится крайне полезным противоядием. Она не является, как его экономическая теория, первостатейным техническим достижением. Она представляет из себя нечто совсем иное: попытку произнести проповедь.

И вот этот великий мастер покинул нас. Никто из тех, кто был близок к нему как лично, так и профессионально, не смог бы описать чувства, таким тяжелым бременем легшего на всех нас. Никакими словами нельзя выразить, чем он был для нас, и немногие, а возможно, и никто еще к настоящему моменту не примирился с осознанием того, что отныне непреодолимая стена будет отделять нас от него, его советов, поддержки, критического руководства и того, что дальнейший путь вперед нам придется преодолевать без него.

Я опасаюсь, что окажусь не столь адекватен задаче обрисовки основных положений его научных трудов, как мне хотелось бы. Возможно, время для этого еще не пришло. Этот гигантский массив идей все еще лежит слишком близко от нас, и пыль споров вокруг него еще не улеглась. Ибо он был не только творческим умом, но и бойцом и до последнего момента живой и действующей силой в нашей науке. Его труды принадлежат не одному поколению и не одной нации, но всему человечеству. Лишь спустя много времени после того, как все мы покинем наше поприще, экономисты осознают истинный масштаб и полное влияние его гения.

Возможно, в каком-то смысле тот, кто был искренне лично привязан к нему, менее всего подходит для этой задачи. И я действительно буду глубоко сожалеть, если когда-либо смогу написать о его трудах в духе холодной объективности или если читатель нижеследующего текста сможет найти в нем что-либо иное кроме дани верной привязанности и скорбных воспоминаний. Как бесконечно богатая личность, как человек, которому жизнь дала многое, поскольку он сам мог так много дать, а также как мыслитель Бём-Баверк не нуждается ни в том, ни в другом – он был достаточно велик, чтобы обходиться без посторонней помощи и выдерживать любую критику. Но для нас относиться к нему иначе было бы невозможно.

Тем не менее попытка беглого наброска с такого близкого расстояния имеет свои преимущества. Да, истинная ценность многих фактов станет понятна только по прошествии времени, но зато многое, что от историка неминуемо ускользнет в сумерки прошлого, в нашей памяти еще совсем свежо. Мы, современники Бём-Баверка и его друзья, знали его лично, лучше всех знали обстоятельства, в которых он работал, мир, для которого он писал, материал, который он использовал, задачи, которые считал важнейшими. Великие вершины всегда одиноки; пропасть, отделяющая настоящее любой науки от ее прошлого, пусть и самого недавнего, стремительно увеличивается. Уже совсем скоро широкий круг научного сообщества не сможет восстановить большую часть подробностей, которые необходимы для глубокого понимания наследия ученого.

Я должен бы говорить о Бём-Баверке только как об ученом, но не могу умолчать и о других гранях его личности. Образ этого человека одинаков во всех областях, охваченных широкой орбитой его жизни; везде чувствуется один и тот же мощный пульс. Мы постоянно сталкиваемся с незаурядной личностью, с яркими и сильными чертами, как будто осматриваем с разных сторон безупречную монолитную статую. Как известно, Бём-Баверк был не только одной из самых ярких фигур в науке своего времени, но и редчайшим образцом государственного деятеля – выдающимся министром финансов. Его имя стало синонимом плодотворного законодательства и лучших традиций австрийского фискального управления; оно связано с наиболее успешным и счастливым периодом австрийской финансовой политики. Интересно, что политические и научные достижения Бём-Баверка носят схожий характер. Как ученый он поставил себе самую сложную цель в самых неблагоприятных обстоятельствах, без оглядки на успех или признание. Как должностное лицо он также взялся за самую тяжелую и неблагодарную политическую задачу – защищать здравые принципы финансовой политики. Эта задача тяжела и неблагодарна даже в странах, где просвещенное общественное мнение защищает государственного деятеля, даже там, где его поддерживает сильная партийная организация, где общественный идеал носит общенациональный характер и где фраза «этого требует государство» всегда является победоносным союзником, а уж в Австрии эта задача представляется почти непосильной. Побеждать как в политике, так и в научных исследованиях Бём-Баверку позволял один и тот же дар: его самобытность и созидательная сила; его ясное видение реального и возможного; его неиссякаемая энергия, с одинаковой силой и решимостью справлявшаяся с любыми задачами и препятствиями; его спокойствие и, наконец, его острый скальпель – ведь великий полемист был еще и грозным участником дебатов, которому многие соперники высказали высочайшую возможную похвалу не решившись вступить с ним в спор. Как в политике, так и в науке черты характера Бём-Баверка оставались неизменными: самообладание и концентрация усилий, высокий стандарт долга, прозорливость в отношении людей и событий без пессимизма, умение сражаться без горечи, отрекаться от себя без слабости – придерживаться жизненного плана одновременно простого и великого. Его жизнь была завершенным целым, выражением личности, всегда верной себе, всегда побеждающей за счет собственной значимости и без тени наигранности, произведением искусства, строгие линии которого были расцвечены бесконечно нежным и сдержанным личным обаянием этого человека.