Золотой компас - Филип Пулман

Сперва Лира внимала всем этим бредням с восторгом, но постепенно ей становилось все грустнее и грустнее. За что же все эти люди так боятся и ненавидят ее? Что она им сделала? Если бы только можно было вырваться из этой тесной, похожей на гроб каюты! Как стремилось ее сердце на Север, чтобы не видеть ничего, кроме бескрайних снегов да северного сияния над головой. А иногда, напротив, ей вдруг хотелось назад в Оксфорд, в колледж Вод Иорданских. Лазили бы с Роджером по крышам да прислушивались, не звонят ли из столовой к ужину. А на кухне шум, гам, грохот кастрюль, что-то шипит, что-то выкипает… Привычный уютный мир. Если бы можно было вернуть его и удержать навсегда… Единственным спасением от тоски и мрачных мыслей был веритометр. Лира читала по нему ежедневно, иногда с Фардером Корамом, иногда одна. Подчас девочке казалось, что ей все легче и легче погружать себя в то состояние покоя, когда значения символов приходят к ней сами, будто проступают сквозь пелену тумана дивные горные вершины и лучи солнца играют на их снежных шапках.

Лира неумело пыталась объяснить Фардеру Кораму свои ощущения:

— Ну, это все равно как разговаривать, понимаете, только не вслух. Тебе отвечают, хоть ты и не слышишь, сидишь, как дурак. Но они не сердятся, совсем не сердятся. И им все ведомо, правда-правда. Но только это совсем другое знание. Миссис Кольтер, она тоже была очень умная, так много знала. А здесь все не так. Ты просто… понимаешь, и все.

Иногда Фардер Корам задавал Лире вопросы и просил прочитать по веритометру ответ.

— И что же сейчас поделывает миссис Кольтер? — спрашивал старец.

Пальцы девочки мгновенно начинали устанавливать стрелки.

— Попробуй рассказать мне, детка, что ты сейчас делаешь?

— Ну смотрите, вот Мадонна — это миссис Кольтер, потому что она — моя мама. Ставим сюда одну стрелку. Теперь “делать” — ставим стрелку на картинку с муравьем, муравей же всегда занят делом. А сейчас — это песочные часы. Основное значение — “время”, но можно прочитать как “сейчас”. Ну, все, стрелки стоят.

— А откуда ты берешь разные значения той или иной картинки?

— Я не знаю, я их просто вижу. Или чувствую, ну, как нога в темноте нащупывает нужную ступеньку, когда по лестнице спускаешься. Вот я так мысленно спускаюсь, слой за слоем, и их нащупываю, а когда они уже со мной, то нужно просто сосредоточиться. Знаете, все равно как бинокль по глазам настроить, чтобы четко показывал.

— Ну давай, — одобрительно кивал старик, — посмотри, что там тебе покажут.

Тонкая игла стрелки ожила, задвигалась, потом вдруг остановилась, снова задвигалась и снова остановилась, и опять, и опять. В этом движении был не только ритм, в нем жила сила и гармония, и Лира, подчиняясь ей всем своим естеством, чувствовала себя едва оперившимся птенцом, который вдруг понял, что умеет летать. Фардер Корам не сводил с девочки глаз. Он видел, как, следя за танцем стрелки, Лира отвела рукой волосы со лба, потом чуть прикусила нижнюю губу и вдруг, словно бы забыв о движущейся игле, скользнула взглядом куда-то в сторону, на другие картинки веритометра. Но старого Фардера Корама не обманула ее кажущаяся рассеянность. Ему, опытному шахматисту, было хорошо знакомо это выражение лица. Именно так во время партии смотрит на доску игрок исключительный. Ему словно бы открываются силовые линии, пути возможного развития позиции, взгляд его выбирает только те, что ведут к успеху, а слабые или сомнительные он сразу отметает. Глаза Лиры скользили по диску веритометра, подчиняясь неведомому силовому полю, ей одной понятному, но сокрытому для старого Фардера Корама. Стрелка замерла на картинке с изображением молнии, потом двинулась дальше: младенец, змея, слон и какая-то чудная ящерица, обвившаяся хвостом вокруг ветки дерева. Именно в такой последовательности, раз за разом указывала невесомая игла на символы, а Лира все смотрела и смотрела на ее странный танец.

— Что означает ящерица? — спросил Фардер Корам.

Девочка вздрогнула, словно очнулась:

— Н-не знаю. Вернее, я вижу, что именно она означает, просто прочитать не могу. “Молния” — это, наверное, гнев. “Младенец” — это я, кто же еще? Я совсем было увидела значение “ящерицы”, но только вы со мной заговорили, и оно куда-то ускользнуло, теперь не поймаешь.

— Я не хотел, прости меня, деточка. Давай остановимся, если ты устала.

— Нет, нет, я не устала.

Но старца не обманули ее слова. Щеки девочки пылали, глаза лихорадочно блестели. Чудовищное нервное напряжение и вынужденное заключение в душной тесной каюте сделали свое дело.

Фардер Корам посмотрел в иллюминатор. Уже почти стемнело. Лодка все ближе и ближе подходила к большой воде. Впереди открывалась дельта реки, где грязно-коричневая пенистая вода сливалась с хмурым низким небом. Лишь далеко на горизонте маячили огромные ржавые резервуары с каменноугольным спиртом, оплетенные паутиной труб и трубочек, да лениво поднимался к небу клуб вонючего дыма. Это работала спиртоочистительная установка.

— Где мы сейчас плывем? — спросила Лира. — Фардер Корам, миленький, ну позвольте мне хоть минуточку постоять на палубе, а?

— Мы входим в устье реки Коль. Вот погоди, до города доплывем, пришвартуемся, сойдем на берег и мимо Коптильного рынка пешком пойдем в порт. Через час-другой уже там будем, потерпи.

Ничто не нарушало тишины этого предвечернего часа. Лишь скользила по бурой глади реки их лодочка да где-то далеко пыхтела баржа, направляясь с грузом к очистительной установке.

Измученные глазки девочки смотрели так умоляюще, что сердце старика дрогнуло:

— Ну да ладно, пара минут на палубе погоды не сделает, а ты хоть воздуха глотнешь. Правда, какой уж это воздух. Им дышать можно, только когда ветер с моря. Все равно, посиди чуток на палубе, посмотри по сторонам.

Лира радостно взвизгнула, а Пантелеймон мигом обернулся чистиком и расправил крылья в предвкушении полета. Наверху было холодно, и, несмотря на теплые одежки, скоро у девочки зуб на зуб не попадал. Пантелеймон, напротив, молнией понесся по воздуху, издавая гортанные крики восторга. То он кружил высоко в небе, то парил впереди лодки, то резко разворачивался и мчался в противоположную сторону, зависая над кормой. Лире передавалось его упоение, эх, вот если бы он еще мог подначить альма рулевого, жирную, черную с белым олушу, погоняться за собой. Но птица лишь презрительно повела в сторону чистика глазом, спрятала голову под крыло и задремала, сидя на рукоятке румпеля.

Коричнево-бурая речная гладь казалась безжизненной, лишь мерный рокот двигателя да приглушенный плеск воды под гребным винтом нарушали мертвую тишину. По низкому небу ползли свинцовые облака, воздух казался серым от вонючего дыма, и только кульбиты Пантелеймона привносили какую-то радостную ноту в этот угрюмый пейзаж, только его парящий силуэт выделялся на мрачном графитовом фоне. Как раз в тот момент, когда, раскинув крылья, он взмывал вверх после очередной головокружительной мертвой петли, что-то вдруг со свистом промелькнуло мимо и вонзилось альму под перья. Обезумев от ужаса и боли, он резко завалился на одно крыло, Лира пронзительным эхом ответила ему с палубы. Вот опять что-то темное просвистело в воздухе, но двигалось оно не как птица, а как большая злая оса: низко, направленно, с зудящим жужжанием.