Нарцисс и Златоуст - Герман Гессе

Так прикидывал озабоченный мастер. Он достроит и расширит для Златоуста заднюю мастерскую и освободит для него комнату на мансардном этаже, а по случаю вступления в цех подарит ему новую красивую одежду. Осторожно осведомился он и о мнении Лизбет, которая после того обеда тоже ждала чего-то похожего. И смотри-ка, Лизбет была не против. Если парень осядет здесь и станет мастером, то он ее вполне устроит. Так что и здесь не было препятствий. И если мастеру Никлаусу и его ремеслу все еще не вполне удалось приручить этого цыгана, то Лизбет наверняка в этом преуспеет.

Таким образом, все было продумано и для птички приготовлена рядом с силком славная приманка. И вот в один прекрасный день велено было позвать Златоуста, который больше не показывался, и его снова пригласили к столу. Он явился, и на этот раз вычищенный и причесанный, снова сидел в красивой, но излишне торжественной комнате, чокался с мастером и с дочерью мастера, пока она не удалилась и Никлаус не выдвинул свой грандиозный план и свое предложение.

— Ты понял меня, — добавил он к своим неожиданным предложениям, — и мне нет необходимости говорить, что никогда еще молодой человек, не прошедший положенного срока обучения, не становился так быстро мастером и не попадал в теплое гнездышко. Тебе привалила удача, Златоуст.

Удивленно и подавленно взглянул Златоуст на своего мастера и отодвинул стоявший перед ним еще наполовину полный бокал. По правде сказать, он ждал, что Никлаус отругает его за те дни, которые он прогулял, и предложит остаться у него помощником. Ему было грустно и неловко сидеть вот так перед этим человеком. Он не сразу нашел нужные слова.

Мастер, на лице которого уже появилось напряжение и разочарование тем, что его почетное предложение не было сразу же принято с радостью и смирением, встал и сказал:

— Что ж, мое предложение для тебя неожиданность, быть может, ты хочешь его обдумать. Мне это немного обидно, я-то думал, что сильно обрадую тебя. Ну да ладно, даю тебе время подумать.

— Мастер, — заговорил Златоуст, подыскивая слова, — не сердитесь на меня! Я от всего сердца благодарю вас за вашу доброжелательность, но еще больше за терпение, с которым вы относились ко мне, своему ученику. Я никогда не забуду, чем я вам обязан. Но мне ничего не нужно обдумывать, я давно принял решение.

— Какое решение?

— Я все решил еще до вашего приглашения и до того, как получил ваше почетное предложение. Я здесь больше не останусь, я ухожу странствовать.

Побледнев, Никлаус окинул его мрачным взглядом.

— Мастер, — умоляюще проговорил Златоуст, — поверьте мне, я не хочу вас обидеть! Я сказал вам о своем решении. Тут ничего нельзя изменить. Мне надо уйти, я должен странствовать, мне нужна свобода. Позвольте мне еще раз выразить вам сердечную благодарность, и давайте расстанемся по-дружески.

Он протянул руку, готовый расплакаться. Никлаус руки не принял, с побледневшим лицом он стал быстро бегать взад-вперед по комнате, шаги его звенели гневом. Никогда еще Златоуст не видел его таким.

Внезапно мастер остановился, невероятным усилием воли взял себя в руки и, не глядя на Златоуста, процедил сквозь зубы:

— Ладно, в таком случае уходи! Но уходи немедленно! И чтобы я тебя больше не видел! Не то я скажу или сделаю что-нибудь, о чем потом пожалею. Уходи!

Златоуст еще раз протянул руку. Мастер сделал вид, что хочет плюнуть на нее. Тогда Златоуст, побледнев, повернулся, тихо вышел из комнаты, надел шапку, спустился, поглаживая рукой резные фигурки перил, по лестнице, зашел в маленькую мастерскую во дворе, постоял на прощанье минутку перед своим Иоанном и покинул дом с болью в сердце, более глубокой, чем та, которую он испытал, расставаясь с рыцарским замком и бедной Лидией.

По крайней мере все произошло быстро! По крайней мере не было сказано лишних слов! Только эта мысль и утешала его, когда он переступил порог и вдруг переулок и город предстали его глазам в том преображенном, странном виде, который принимают привычные вещи, когда наше сердце прощается с ними. Он еще раз бросил взгляд на входную дверь — теперь эта дверь вела в чужой, закрытый для него дом.

Придя в свою каморку, Златоуст постоял и принялся за сборы в дорогу. Правда, и собирать-то особенно было нечего; надо было только попрощаться. На стене висела картина, нарисованная им самим, ласковая мадонна, висели и валялись вещи, составляющие его пожитки: шляпа, которую он надевал по воскресным дням, пара башмаков для танцев, рулон рисунков, маленькая лютня, несколько фигурок, вылепленных им из глины, подарки возлюбленных — букет искусственных цветов, ярко-красный стакан, старый высохший пряник в форме сердечка и тому подобная чепуха, и каждый из этих предметов имел свое значение и свою историю и был дорог ему, но теперь все это стало ненужной рухлядью, так как ничего из этого он не мог взять с собой. Правда, ярко-красный стакан он обменял у хозяина на добротный, прочный охотничий нож и наточил его во дворе на точильном камне, пряник он раскрошил и покормил крошевом соседских кур, картину с мадонной подарил хозяйке дома и получил ответный подарок — старую кожаную дорожную котомку и более чем достаточный запас провианта в дорогу. В котомку он уложил несколько своих рубашек, несколько небольших рисунков, намотанных на палку от метлы, а сверху съестные припасы. Остальное пришлось бросить.

В городе было немало женщин, с которыми надо было бы проститься, у одной из них он вчера ночевал, но ни слова не сказал ей о своих планах. Да, то одно, то другое оставалось на совести того, кто собрался странствовать. Не стоило все принимать всерьез. Он не простился ни с кем, кроме хозяев дома, и сделал это вечером, чтобы с рассветом пуститься в путь.

И все же утром кое-кто проснулся и предложил ему, уже готовому тихонько выйти из дома, тарелку молочного супа на кухне. Это была дочка хозяина, ребенок пятнадцати лет, тихое болезненное создание с красивыми глазами, но с больным тазобедренным суставом, из-за чего она хромала. Ее звали Мария. С усталым от бессонной ночи лицом, вся бледная, но тщательно одетая и причесанная, она угостила его на кухне горячим молоком и хлебом и, казалось, была очень опечалена его уходом. Он поблагодарил и на прощанье из сострадания поцеловал ее в тонкие губы. Благоговейно, с закрытыми глазами приняла она поцелуй.

В первые дни своего нового странствия, в первом упоении вновь обретенной свободой Златоусту пришлось заново учиться бездомной и бесцельной жизни пилигрима. Никому не повинуясь, подвластные только погоде и времени года, не имеющие ни цели перед собой, ни крыши над головой, ни какой-либо собственности, подверженные любым случайностям, ведут бездомные свою по-детски наивную и мужественную, свою убогую и насыщенную жизнь. Они — сыновья Адама, изгнанного из рая, братья не ведающего вины зверья. Час за часом берут они то, что посылает им рука с небес: солнце, дождь, туман, снег, тепло и стужу, благополучие и нужду, для них не существует ни времени, ни истории, ни честолюбия, ни того странного кумира развития и прогресса, в которого столь отчаянно верят собственники домашних очагов. Бродяга может быть вежливым или грубым, ловким или неуклюжим, смелым или трусливым, но в сердце своем он всегда дитя, всегда живет так, будто только что пришел в мир, где еще и не начиналась мировая история, всегда руководствуется в своей жизни немногими элементарными побуждениями и потребностями. Он может быть умным или глупым, может в глубине души знать, как хрупка и бренна всякая жизнь, как робко и нерешительно несет все живое свою теплую кровь сквозь ледяные пространства Вселенной, или же он может просто по-детски жадно следовать велениям своего желудка — всегда он будет антагонистом и смертельным врагом имущих и оседлых, которые ненавидят, презирают и боятся его, ибо не желают, чтобы им напоминали о таких вещах, как мимолетность бытия и вечное увядание всего живого, как неумолимая ледяная смерть, заполняющая мировое пространство вокруг нас.