Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун

Теперь же, весьма довольный собой, бармен удалился за стойку. Он ведь любил точно знать, с кем, собственно, имеет дело.

Роже Марру вернулся из телефонной кабинки с озабоченным лицом.

— Кто-то взломал дверь в вашей квартире. Его застукали, но ему удалось бежать. Этот тип не побоялся открыть стрельбу, чтобы уйти от преследования! Сейчас там на месте инспектор Дюпре.

Он взглянул на Сонсолес.

— Утром ваш отец оставил для меня какие-то бумаги?

Сонсолес чертыхнулась сквозь зубы и несколько раз повторила: «А-а, дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо!» или что-то подобное. Но внешне она сохраняла спокойствие.

— Никаких бумаг! — ответила она громко. Только на словах: «Дело касается Нечаева, он поймет что к чему». А бумаги лежат не там, не на бульваре Эдгара Кине. Так что грабитель зря беспокоился!

— Но значит, какие-то бумаги все же существуют? — не в силах унять дрожь в голосе воскликнул Марру.

Сонсолес побледнела.

— А вдруг им известно о доме во Фромоне!

Он сжал ее руку.

— Во Фромоне? Где это?

— За «Видом Константинополя». Там конверт для вас. Надо ехать туда сейчас же.

— Где Фромон?

— Фромон-дю-Гатинэ, со стороны бульвара Малерб. В часе езды.

И они поехали.

Kindergeschichten. Истории для детей, вот что это такое.

По сути, две истории. Одну из них — о Хансе Иоахиме Кляйне — прямо по-немецки и можно было бы написать. Написать — можно; а вот рассказать нельзя. Нельзя ее рассказывать по-немецки, эту историю о Кляйне и его ребенке, потому что нельзя, чтобы кто-нибудь догадался, что он немец. Только не это! В том маленьком городке, в той среднеевропейской глуши, где он сейчас живет под чужим именем, никакая малость не должна выдать его национальности. При всем при том Ханс Иоахим К. — немец. Рабочий, родившийся во Франкфурте в 1947-м (то есть на год раньше Даниеля Лорансона). К. в очень юном возрасте открыл для себя, что общество основано на насилии. На примере собственного семейства и учебных учреждений, потом, поступив на работу, он все более и более убеждался, что насилие в самой природе современного общества. И одиночество, являющееся изнанкой насилия. А может быть, и лицевой стороной. И ему показалось, что можно отплатить обществу все тем же насилием. Швырнуть в морду. Показалось, что нет иного ответа на насилие законов, нежели закон насилия. Начав с посещения левацких митингов и участия в демонстрациях, он кончил тем, что вошел в одну из террористических организаций, расплодившихся в Германии семидесятых годов. Он познал подполье. «Смерть по найму» — таково было заглавие книги, которую он в 1980 году написал, чтобы сделаться свидетелем обвинения. Чтобы объяснить другим и осмыслить самому собственный путь, а еще объяснить, почему необходимо рвать с терроризмом.

Но назвать ее тем не менее следовало бы «Kindergeschichte», хотя он и не смог бы пересказать ее по-немецки.

Детская история и история детства одновременно. Главное в ней — детство самого Ханса Иоахима Кляйна. Сына еврейки, выжившей после заключения в нацистских лагерях. И отца-нациста, вдобавок еще чуть ли не полицая. Как эти двое умудрились в 1947 году заделать ребенка? Как могла промеж них возникнуть если не любовь, то на худой конец — желание? Человеческое (и бесчеловечное) существо — это, вне всякого сомнения, загадка. Загадочны добро и зло, предпочтения и влечения к себе подобным. Равно как и наслаждение от страдания и раболепного служения. Если бы не существовало таких устрашающих либо отвратительных, а то и смехотворных тайн, мы бы не сталкивались с тем животрепещущим таинством, что, собственно, и называют свободой живого человека. (Это следует признать по крайней мере ради самооправдания. Впрочем, не уповая что-либо таким манером объяснить, а лишь ради утешения тех, кто не умеет жить в блеклых отсветах тайны.)

Так вот, сначала история детства.

Ханс Иоахим Кляйн… Сын еврейской женщины, умершей в том же 1947 году от болезней, заработанных в концлагере. И, конечно, от самих родов. Почти тотчас брошенный собственным отцом на произвол государственной опеки и строгого надзора. Сирота. Мужавший в постоянной тоске по настоящим родственным связям.

Теперь детская история.

Она включает не только историю детства самого Ханса Иоахима Кляйна, тихо, подспудно подтачивающую его теперешнее унылое существование, но и историю его собственного ребенка. А также историю тех историй, какие К. рассказывает сыну в укромных садиках маленького городка. Ибо К. решил остаток дней посвятить своему ребенку, о чем уже давно заявил Дани Кон-Бендиту[33]. Детству сына, поскольку никто не посвящал себя его собственному. Он живет, как сам говорит, примериваясь к ритму своего ребенка. Он прогуливается с сыном по скверам и садикам, где есть качалки и качели. Там все тихо, спокойно. Жители городка уже привыкли к отцу и его мальчику. Улыбаются им, перекидываются с ними парой слов: о погоде, о трудных временах. Они думают, отец — безработный, что в каком-то смысле так и есть.

Единственное, что дает К. пищу для беспокойства, по крайне мере в том, что касается мальчика и его детства, это течение времени. Нет, его снедает отнюдь не метафизическая тревога о времени, ускользающем, как вода или песок из пригоршни. Его беспокойство вполне конкретно, осязаемо. Ведь если он желает, чтобы его ребенок жил как и прочие дети, с определенного возраста он должен будет посещать школу. Что станется с К. в день, когда его чадо отправится в школу, чтобы жить подобно другим детям? Как с этого момента устраивать собственную жизнь и заполнять образовавшуюся пустоту?

Это рассказывает сам Дани Кон-Бендит. Он откопал К. в его маленьком городке. Притом не без труда. Записал на пленку беседу и даже сделал любительский фильм. Ханс Иоахим К. загримировался, чтобы его никто не узнал. И предстал в костюме Дон Жуана. «Я без ума от классической музыки, — сказал он. — А Дон Жуан — это что-то сногсшибательное».

Так бывший террорист, член боевых организаций марксистско-ленинского толка переодевается в Дон Жуана, чтобы встретиться с Кон-Бендитом. Вероятно, повод для еще одной детской истории, eine Kindergeschichte, — с детской мечтой о соблазнении, потребностью быть любимым. Несомненно, под этой игривой маской что-то бурлит, не дает покоя.

Дани Кон-Бендит почувствовал что-то в этом роде, хотя углубляться не стал. Он цитирует слова К. без комментариев в книге «Революция, мы так ее любили!», где приводит свои беседы с прежними соратниками, участвовавшими в волнениях 1968 года. Там можно отыскать интервью Жюльена Сергэ и Эли Зильберберга, а рядом с ними высказываются Серж Жюли, Фернандо Габейра, Валерио Моруччи, Адриана Фарранда и тот самый Ханс Иоахим Кляйн. Кон-Бендит не делает никаких замечаний по поводу К., вырядившегося Дон Жуаном. Просто записывает слова бывшего механика — маленькой шестеренки большого механизма революционного насилия.