Тираны. Книга 1. Борджиа - Юлия Остапенко

— Как и ваш брат, вы не верите мне, — сказала Кассандра. — И я вам скажу то, что сказала вашему брату в нашу первую встречу. Испытайте меня. Проверьте, исполнится ли мое предсказание, и если да… — она пожала плечами, словно ей было не так уж и важно, что случится тогда.

— Какое еще предсказание? О наследнике Чезаре? — с нарочитым презрением Лукреция поджала губы и фыркнула. — Тут к гадалке не ходи. Моему брату достаточно посмотреть на женщину, и она уже беременеет. Он силен, как…

— Бык? — закончила за нее Кассандра. Лукреция вскинулась, и женщина, тихо засмеявшись, покачала головой. — Нет, мадонна, я говорю о другом. О предсказании не для Чезаре, а для вас. Если оно исполнится, вы мне поверите?

Лукреция молчала. Мошенница, наверняка ловкая мошенница и не больше того. Давно пора отвадить от Чезаре всех этих предсказателей, астрологов, алхимиков, их крутится возле него какое-то непристойное количество, это попросту вредит его репутации, выставляет на посмешище…

— Я обещаю, — негромко сказала женщина, — что в течение этого года ты, Лукреция Борджиа, познаешь самую большую любовь и самое большое горе в твоей жизни. Когда ты выплачешь все глаза, тогда я снова к тебе приду, и мы поговорим по душам.

— Я никогда не плачу! — не выдержав, воскликнула Лукреция. — Никогда!

— Когда выплачешь все глаза, — повторила Кассандра и накинув на голову платок, ушла.

Три месяца спустя Лукреция Борджиа стояла в той самой комнате, где пять лет назад рассказала своему брату Чезаре о ласточке, напротив того самого зеркала, в которое разглядывала тогда свой венчальный наряд перед свадьбой с Джованни Сфорца. И снова на ней было платье невесты, на сей раз — красное, еще более роскошное. Прозрачные бриллианты и нежные жемчуга сменились темными рубинами, сверкавшими на ткани, словно брызги свежепролитой крови.

— Я люблю его, — вслух прошептала она. — Господи. Благодарю тебя. Я так люблю его, Господи!

Она порывисто опустилась на колени и перекрестилась в порыве столь редкой для нее, однако совершенно искренней благодарности к всевышнему. Та же комната, то же зеркало, опять подвенечный наряд — но другой муж, отличавшийся от Джованни Сфорца, как день от ночи и свет от тьмы. Его звали Альфонсо Арагонский, он был незаконным сыном короля Неаполитанского, носил титул герцога Бисельи, и она полюбила его с первого взгляда, с того мгновения, как он вошел и посмотрел ей в лицо лучистыми глазами, светло-серыми, удивительно гармонировавшими с его белокурыми, почти белыми волосами. Матерью его была какая-то шведская принцесса, и северный дух, замешавшись на горячей неаполитанской крови, создал это удивительное, сияющее тепло, о которое нельзя обжечься, но можно и хочется согреть ладони. Если Джованни был холоден, как скованное зимним морозом бревно, а Чезаре горяч, как бушующий без удержу лесной пожар, то Альфонсо казался тихим огнем в камине, ласковым, нежным, способным отогреть холодные пальцы и растопить корочку льда, которым успело обрасти сердце Лукреции. Ей было всего двадцать лет, но она уже успела возненавидеть мужчин, хуже того — презирала их. Альфонсо стоило лишь посмотреть на нее всего один раз, чтобы она позабыла и о ненависти, и о презрении. Она стала новой Лукрецией, совершенно другой Лукрецией, в тот миг, как он переступил порог и наполнил холодную залу папского дворца своим теплом и светом.

Лукреция подняла голову, дошептывая слова молитвы, и в экстатическом порыве сжала крест на груди. Пальцы задели ласточку, висевшую рядом с крестом на цепочке — сплаве золота и железа. Подарок Чезаре на ее первую свадьбу. Теперь, братец, ты можешь не утешать меня подарками, подумала Лукреция и засмеялась, как сумасшедшая. Мне не надо больше никаких подарков, ведь Господь и наш отец уже сделали мне самый главный. Она нежно погладила ласточку поцеловала ее. Первым, что сказал ей Альфонсо, взяв ее руки в свои, было: «Я много слышал о вашей красоте, но никто мне не сказал, до чего удивительные у вас глаза». Лукреция моргнула, ее взгляд прояснился. Эти глаза, разноцветные, ярко блестящие, покорившие Альфонсо Арагонского, тоже подарок ее отца. И ласточки.

Следующие дни были лучшими в ее жизни. Свадьба, прекрасная, как во сне, потом брачная ночь, ее первая настоящая брачная ночь, и она была лучше любых песен, что поют менестрели. Лукреция почти не понимала, что происходит, отвечала на поздравления, не слыша их, благодарила за дары, смысл которых от нее ускользал — она опьянела от блаженства, она, никогда не хмелевшая от вина, она, которую не брало никакое зелье, но одурманило счастье взаимной любви. Не было и быть не могло ничего лучше на свете. И отец тоже доволен ею — он улыбался, как когда-то в детстве, наблюдая за их играми в саду дома Ваноццы, в тени тисовой аллеи…

И все это невообразимое счастье стало бы совершенно полным, если бы не Чезаре. Нет, он рад за нее, Лукреция знала. И Альфонсо ему понравился, Чезаре сам сказал ей об этом в день свадьбы. Она видела, как они пожимают друг другу руки, и по легким, непринужденным движениям Чезаре поняла, что он не надел на свадьбу фигурку быка. Это несказанно обрадовало Лукрецию: стало быть, он все же слушается ее, а самое главное — понимает, что на этой свадьбе и он, и Лукреция, и вся их семья в безопасности. Альфонсо стал одним из них, он принят в семейство Борджиа, и теперь они станут еще сильнее, еще могущественнее, потому что сила, озаренная светом любви, только крепнет.

Вот только что-то пошло не так. Лукреция была слишком счастлива и влюблена, чтобы сходу понять, что именно. Но она хорошо знала своего брата, она одна умела угадывать его настроение по чуть заметным складочкам, появляющимся на ткани его неизменной маски — и она видела, что его что-то тревожит. Но что, разобрать не могла, и с вновь вернувшейся к ней детской, наивной беспечностью забыла об этом еще до того, как молодоженов подрядились провожать в спальню. Первым среди провожающих был ее брат Хофре, которому Альфонсо доводился шурином, так как Хофре был женат на его сестре, Санче. Хофре подрос и как раз вступил в тот возраст, когда постельные дела занимают все мысли мальчишек, поэтому кричал громче всех и отпускал самые непристойные шутки, толпясь со своими дружками у двери в спальню. Там многие толклись, обряд провожания молодых на брачное ложе проходил шумно и весело. И только Чезаре не показывался нигде.

Но об этом Лукреция тоже забыла, стоило ее супругу коснуться губами ее обнаженной шеи.

По просьбе Родриго молодожены остались в Риме, поселившись в роскошном, огромном дворце святого Августина. Там они целыми днями бродили по саду, взявшись за руки, читали друг другу стихи Петрарки и романы Кретьена де Труа, Лукреция позировала Альфонсо для домашнего портрета — он немного рисовал, и весьма недурно, — или он слушал, как она играет на флейте. А ночи — о, что это были за ночи! Крики Лукреции разносились по всей площади перед дворцом, порождая в городе множество скабрезных шуточек, в которых в кои-то веки сквозило больше добродушия, чем злобы. В каких бы грехах ни обвиняла людская молва Лукрецию Борджиа, неприкрытую страсть к собственному супругу определенно нельзя было причислить к длинному перечню ее грехов.

Они с Альфонсо счастливо прожили месяц, когда Лукреция заподозрила, что беременна. Пока она не могла сказать наверняка, но надеялась и сияла от счастья, когда к ней пришел Чезаре — впервые со дня ее свадьбы. Военная кампания была ненадолго приостановлена, и он провел несколько недель в разъездах, встречаясь с правителями Романьи и пытаясь склонить их на свою сторону миром. Лукреция слушала рассказы о его дипломатических успехах вполуха, гадая, стоит ли ему сообщать новость или лучше повременить, пока уверенность не станет полной. Чезаре вдруг умолк на полуслове и посмотрел на Лукрецию как-то странно. Она невольно обратила на него взгляд — и заметила на его шее крученый золотой шнур, тот, на котором он обычно носил быка.