Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко

В «северном тексте» русской литературы чётко прослеживается стремление в новое, неизведанное, будь то море, север, тайга или непостижимые пространства человеческой мысли и духа. Верхний пласт, «торфа́» – характерные темы и сюжеты: Арктика, природа, охота, стихия… Второй и главный пласт, коренная порода – размышления и откровения о призвании, выборе, месте человека в жизни. Писатели, фиксирующие этот «северный код», представляются монахами-радистами, передающими в эфир на своей особой морзянке крайне важный для нас и для будущего шифр. Его нельзя утратить из соображений не только летописного, но и, не побоимся этого слова, воспитательного характера.

Сейчас, кажется, почти некому писать о Севере и настоящей мужской работе. Работы не осталось? Мужиков? Читателей? Многие реалии, как китобойный промысел, ушли в прошлое, но должно ли с ними уходить то, чем жили челюскинцы, папанинцы, Чкалов, Водопьянов, Обручев, Куваев? Не ошиблись ли мы, сочтя единственной жизненной задачей обустройство зоны личного комфорта, где «я никому ничего не должен»? «Теперь другое время» – не более чем примитивная отговорка.

Время игры в эскимосский мяч ещё наступит. А пока ожидаем хорошей погоды и верим в закон полярных путешествий.

С Аллой Федотовой (Гассиловской) Куваев познакомился в ноябре 1962 года в Магадане. «Миниатюрная, с точёной фигуркой, её звали Капелька», – вспоминал магаданский поэт Станислав Бахвалов. Алла пошутила над малым ростом Олега, тот отшутился: у меня, мол, собрана картотека невысоких гениев. Показал ей магаданский «Шанхай» – городскую окраину со скопищем разнокалиберных домишек.

У Федотовой был двухлетний сын. Жил здесь же, в Магадане, но не с ней, а с её родителями.

Алла и Олег были вместе около двух лет. Правда, примерно половину этого срока он провёл в полях. Племянник писателя Дмитрий Куваев: «Родители говорят, что, если бы Олег мог себе позволить жениться, он женился бы на Алле. Это единственная женщина, с которой Олег жил вместе и которая в наше время могла бы называться гражданской женой. С остальными он только встречался».

Не всё было гладко. «Мы были счастливы и несчастны одновременно. Мы неистово ревновали друг друга», – вспоминала Федотова. Раз в ноябре 1963 года она пришла к Олегу, у того была женщина, Алла начала бить его по щекам, он выставил её на лестницу…

Лето 1964 года Куваев провёл на своих последних полевых в низовьях Колымы. Осенью вернулся и «немного загулял, как это положено». Случилась серьёзная ссора, которую Алла восприняла как разрыв. Она как раз в это время лишилась (или лишалась) работы на телевидении. Вспоминала, что не могла выдержать «темп жизни, который задавал Олег», что он «не захотел принять» её сына… «На самом взлёте 25-летней жизни всё летит в тартарары: без работы, без своего жилья, фактически без семьи, потерян смысл в жизни».

Поругались вечером. Утром Олег молча ушёл в институт, она осталась. Выпила запредельную дозу снотворного «Барбамил» и очнулась через четыре дня в больнице. «Милая девочка, с которой мы жили два года то ли как муж с женой, то ли как, сделала попытку отравиться. Всерьёз. Спасли её чудом», – писал Куваев Курбатову. Помогла случайность: через час после ухода Олег обнаружил, что забыл надеть ремень, и вернулся; сразу вызвал скорую.

С того света Аллу вытащил однофамилец – молодой анестезиолог Анатолий Федотов. Это тот самый Федотов, который впоследствии, переехав в Москву, стал «личным врачом» Высоцкого и находился рядом с ним в роковую июльскую ночь 1980 года (в фильме Петра Буслова «Высоцкий. Спасибо, что живой» 2011 года «доктора Нефёдова» сыграл Андрей Панин).

Алла ещё находилась в больнице, а в городе началась самая настоящая травля Куваева. Оказывается, на местном телевидении это была уже вторая попытка суицида за зиму, причём первая стала смертельной. Кое-кому показалось, что Куваев слишком много себе позволяет: пьёт, прогуливает присутствие, а теперь чуть ли не довёл до самоубийства сожительницу – бойца идеологического фронта… Из Куваева решили сделать козла отпущения. Он писал Курбатову: «Скучающее с жиру бабьё на работе начало требовать всяких там процессов. Милиция тщательно переворачивала мебеля, выискивая криминалы. В горкоме партии читали письма, которые я ей (Федотовой. – Примеч. авт.) писал из экспедиции, потом обсуждали их с представителями общественности. Любознательные люди тщательно подсчитывали количество рюмок водки, выпитых мною за тридцать лет… Союз погорел (вступление в магаданскую организацию Союза писателей. – Примеч. авт.)». И ещё: «Всё мне припомнили – и то, что книжки пишу, и что на работу иногда являюсь не вовремя, и что не здороваюсь с кем-то… Плюнул я, сказал, что говорить больше об этом не буду, ни на какие судилища не пойду и пусть они делают что хотят…»

Отдельный интерес вызывают упомянутые письма, из-за которых скандал приобрёл политический оттенок. Федотова говорила, что, готовясь уйти из жизни, специально положила письма Олега на видное место, где их будто бы и нашла милиция и передала в горком. Литератор Семён Лившиц, узнав, что секретарь Магаданского горкома КПСС Крюков (позже, став ректором пединститута, он «погорит» на связи со студенткой) публично зачитывал строки из писем Куваева, заключил: писатель попал под колпак КГБ. Магаданец Герман Павлов в это не верит: «Сейчас появляются публикации с намёком, что к нему проявляли внимание товарищи из „конторы“. Я думаю, что не больше, чем ко многим другим». Станислав Бахвалов недоумевал: не в обычае милиции передавать письма в партийные органы для огласки. Не сама ли Федотова принесла их в горком? Тогда ведь женщины нередко обращались в парткомы и профкомы за управой на пьющих или неверных мужей…

Как бы то ни было, письма были прочитаны и даже оглашены с высоких трибун. В них были резкие фразы, например: «Мне бы автомат в руки, я бы всю эту обкомовскую шоблу одной очередью прошил!» Насколько серьёзно это заявление, говорящее, возможно, скорее о состоянии Куваева, нежели о его отношении к советской власти? В письме к Кожуховой 1962 года он вообще посылал к чертям «всю эту психованную планету»: «С удовольствием заложил бы я одну хорошую бомбу, потом покурил бы и, весело ухмыляясь, нажал бы кнопку». Письма Куваева часто ироничны, вырванная из контекста фраза может произвести неверное впечатление. Куваев был знаком с диссидентами, но политикой не слишком интересовался. Хотя, как мы помним, тихо вышел из комсомола. А ещё организовывал в СВКНИИ выставку репрессированного художника Ивана Гриценко…

Куваев уже задумывался о том, чтобы оставить науку и Магадан (в апреле 1964 года писал Курбатову: летом съездит в поле, после чего возьмёт «курс на увольнение», чтобы к ноябрю быть в столице; той же весной пробовал решить вопрос о подмосковной жилплощади), но ещё сомневался. Поступок Аллы и то, что за ним последовало, ускорил отъезд Олега. Он решил сдать полевой отчёт – и «улететь к дьяволу».

Но тут за Куваева вступился директор СВКНИИ Николай Шило. «После того как я наотрез отказался приходить на какие бы то ни было сходки, собрания и симпозиумы, где любопытствующие идиоты будут обсуждать мой моральный облик и трясти бельём, – дело зашло в тупик… Нашёлся умный человек – директор нашего института. Он предложил прежде всего заслушать мой производственный отчёт. Это разумно: либо человека нужно гнать из института, либо дать ему возможность работать спокойно», – писал Куваев. Шило дал высокую оценку летним работам Куваева и высказался за их продолжение. Куваев: «Прошло всё это дело с большим успехом. Экспедицию мою постановили расширить, дать вдвое больше денег на это, и вообще был, понимаешь, триумф… Живу я сейчас в глубочайшей моральной ж…, и только один свет в окне: работа, работа да ещё раз работа… Хорошо, что мне уже тридцать, и установилось какое-то равновесие, основательность характера. Иначе, честное слово, застрелился бы я. А сейчас ничего, просто возмужал… Работать надо – всё остальное ерунда».