Бог одержимых - Владимир Яценко

Здравствуйте.

Я не люблю Жаклин Кеннеди, слушаю Slade, а меня как-то выслушал Кулагин Виктор Иванович. Первое и второе помогло познакомиться с Катериной. Зато третье делает наши отношения невозможными: я — здесь, она — там, и так будет до тех пор, пока она не выйдет замуж за кого-то более путевого, чем я.

Так решил ее отец, Кулагин.

Там — это где осень и весна. И затяжные зимы. Где лето с пухом тополиным, где утро каждое — война… ой!

Разве выпало: "война"? Я делаю неосторожный шаг и теряю равновесие. Командир поддерживает меня за рюкзак:

— Под ноги смотри, Егор!

Это Витос. Отец по землячеству и нянька. Все в одном лице. Да. С заботой о сыне, уснувшем в пустыне в камнях на вершине… При чем тут "сон на вершине", хотел бы я знать? Впрочем, нет. Не хотел бы.

А что "под ноги"… это он зря — придавленный рюкзаком, я кроме своих ног и частого булыжника ничего не вижу. Камень с отвратительным скрежетом давленого гравия ест обувь, поплевывая в лицо фиолетовой под липким небом пылью.

Липкое? Потому что цепляет глаз. Ни намека на призрачную голубизну наших широт. Ни тяжелых туч, царапающих животы о верхушки деревьев. Ни легкомысленной кисеи перистых облаков, свысока напоминающих о влаге и далеких морях с океанами.

Воды здесь нет. И не было. Никогда. А потому: ни деревьев, ни кустов, ни кисельных берегов, древней смерти юных слов… Вздор!

Что за хрень? С самого утра — кошки на сердце. Скребут проклятые, мысли измятые, судьба полосатая… о! Задор!

Если, конечно, сегодняшний день считать "черным".

Заусеницы рифм пугают. Мне, ведь, чтоб на будущее погадать, карты не нужны. Я верю, что там, в глубине меня, сидит кто-то, кто знает все наперед. И если удачно созвучия раскинуть, то он о грядущем мне намекает: слово только назови и судьбу благослови — пальцы скользкие в крови…

Ну, вот, опять. Видите? Хороши намеки. Лучше бы помалкивал… зараза.

Нас трое.

Я — рифмоплет-салага-чайник. Мой командир — Виталий Петрович, он же Витос. Он же "капитан". Исключительного мужества человек: таким как я, живой укор, не раз воспетый мной, поэтом, продвинутый по части гор и малость двинутый на этом.

Оп-па! — эпиграмма, хе-хе…

Третий — Гарсилас. Этот нормальный, из местных. Командам послушен, к горам равнодушен, солнцем укушен… Короче! — большой любитель привалов и кухни.

Впрочем, и то, и другое мне тоже по вкусу — "салага безусый дал в ухо тунгусу…"

— Алто! — командует Витос, и мы с проводником послушно останавливаемся.

На испанском я за эти полгода так и не заговорил. Но ключевые слова запомнил. Нет. Это не "этапа", — сигнал к привалу. Сейчас Витос определится по GPS, даст новые вводные Гарсиласу, и мы продолжим движение — к трудностям с презрением, к души упокоению…

Трубадур, блин! Да что же это меня так колбасит?!

Стиснув зубы, я потею под поклажей… из варварской блажи по скалам я лажу.

Минута, может, две покоя и двинемся дальше. Нет смысла сбрасывать с плеч тяжесть. Потом дольше будет возиться с ее навьючиванием обратно — удача вероятна в пустыне безвозвратной…. Вот! Значит, не верю, что отсюда выберусь?! А "война" — это предчувствие скорой развязки? Правду говорят, что поэты не просто заглядывают за угол, — они видят будущее.

Только я не хочу быть поэтом. Хочу быть незрячим. И красивые девушки будут переводить меня за руку через улицу… вот только как в этом случае я пойму, что они красивые?

— Приехали, — по-русски говорит Витос и, повысив голос, кричит проводнику. — Этапа!

Я оборачиваюсь:

— Пришли что ли?

— Сюрприз, парень, — доброжелательно отвечает Виталий, помогая мне освободиться от рюкзака. — Правда, здорово? Спутник на месте. Если поспешим, то через минуту отстреляемся. А как ящик подвесим, так и домой…

Домой? Я не вчерашний, не "простой", его слова — сплошной отстой.

"Дом" для Виталия Петровича — это брошенный на краю Косты джип. А в машине — еще три "ящика", по числу вершин, к которым эти железяки нам следует приколотить. Таких бригад, как наша, здесь, в Андах работают два десятка. В Кордильерах, насколько я знаю, тоже свои, братья-славяне.

Собственно, весь русско-украино-белорусский промальп сейчас здесь. Денежно, престижно, скоропостижно… И я, дурак, сюда ломанулся. Отцу Катерины решил что-то доказать. Ага! Вход — рубль, выход — два… и вся жизнь — трава, а в живот — булава, дома плачет вдова…

Классно меня Кулагин "сделал". Пока ВСЮ работу не закончим, НИКТО отсюда не уедет. А работы еще лет на пять. Шутка ли: основные горы пометить, чтобы ученый люд в реальном времени вибрации Земли слушал. Стопроцентный аларм-сигнал землетрясений на братской американской земле! Такую музыку готовим. Ну, а я тут в кабале, и, гадая на золе, вижу выход лишь в петле…

Наши-то, как здесь закончат, в Гималаи собираются. Чтоб и Евразию можно было "слушать". А что им? Хлебом не корми — дай по горам полазить. Вдобавок, за деньги!

Вот только о Кавказе — молчок. Не хотят они "Кавказом стенки ходить". Видать, уже там побывали. И не понравилось. А я, скромный, не спрашиваю, где они сноровку со снайперской винтовкой муштровкой-тренировкой пришнуровывали…

Да ну их… железные люди, тесен их круг, залпом орудий по теням от рук.

"Теням от рук"? Еще один "намек", о котором лучше поскорее забыть. Все равно, пока не случится, не разберешь, о чем внутренний голос подсказывает.

А Гарсилас уже хлопочет рядом, дружелюбно похлопывает меня одной рукой, указывает на рюкзак Виталия другой:

— Гыл-гыл-гыл, Витос, — радостно щерит изрезанное рубцами лицо Гарсилас. — Гыл-гыл-гыл, Горос…

— Что ему нужно? — я с облегчением распрямляю усталые плечи и спину.

— Обед ему нужен, — поясняет Виталий. — Лакомида…

— Сикларо лакомида! — едва не вопит проводник, и его истерзанное солнцем лицо складывается в печеное яблоко. — Яэсора порфин!

Я понимаю его восторг: походная кухня из керогаза и герметичной посуды позволяет даже на этой высоте быстро готовить суп и тушенку. А сами припасы: мясо и сушеные овощи, разве сравнишь с местной пищей из тараканов и ящериц?

Заглядываю в жадный рот Гарсиласа, морщусь от его гнилого дыхания и представляю, как он поедает сороконожек, закусывая пауками — "работая руками с зажатыми клинками…"

Становится не по себе: опять символ близкой беды.

— Не спи, стажер, — глухо окликает Виталий.

Он уже расчехлил оружие. Ствол СВД матово отсвечивает на солнце. Командир привычно прилаживает оптику, коллиматор, батарею. Обычная самозарядная винтовка Драгунова образца шестьдесят третьего года споро превращается в реквизит фантастического боевика — "дальнобойность велика, страх и ужас чужака…"