Бонсай. Метаморфозы любви - Кирстен Торуп

Снова беремся за уборку, надо закончить до ухода в театр. Стефан отечески замечает, что нам с Элин надо сходить в какое-нибудь хорошее место, поесть за его счет, посидеть. Не думать о нем. Он все равно ничего по вечерам есть не может. Прямо перед моим уходом сообщает, что собирается лечь в больницу в воскресенье вечером, а таблетки примет в понедельник вечером, когда мы с Элин уйдем. Я понимаю, что в глубине души лелеяла надежду, будто он это не всерьез. После такого известия я не в состоянии ехать в театр на велосипеде, беру такси. В фойе встречаюсь с Элин. Мы сидим в середине шестого ряда, вместе с матерью, братом и невесткой Стефана.

Спектакль — красивое и скорбное прощание. Детский кукольный театр для взрослых. В своей скромной неловкости — студия в облике театра. Этюд, исполненный четырехлетним ребенком на концертном рояле. Серо-коричневые цвета, как на старом дагерротипе, две старые сестры, сыгранные театральными примами, по-детски им обожаемыми, — мечта о давно ушедших временах, которые никогда не вернутся. О двух фрекен из интерната — строгой, которая била, и доброй, которая потом раздавала конфеты. Психологическая травма его жизни, смонтированная в примитивный детский рисунок. Я не могу хлопать, вызывая артистов. Это все равно что хлопать смерти.

После спектакля — семейный сбор. Никто ни единым словом не упоминает Стефана, сына и брата. Как будто не осмеливаются вслух произнести его имя. Только брат, фармацевт, знает о его плане, но не о том, что это произойдет так скоро. Он мог бы достать Стефану таблетки и, несомненно, так бы и сделал, если б Стефан попросил. У него самого в шкафчике припрятаны таблетки морфина, себе и жене на случай болезни и инвалидности. Но Стефан не захотел делать брата соучастником своей смерти. Брат спрашивает о моей бессоннице, которую великодушно облегчает с помощью препаратов. Жалуюсь на таблетки, что он дал в прошлый раз, они не действуют. Он обижается. Напускное веселье матери патетично, я избегаю ее. К тому же у меня совесть нечиста из-за Стефана: он держит мать на расстоянии, отказывается принимать.

Беру с собой Элин за сцену. Выпиваем по бокалу с актерами. Я обещала Стефану, глядя им прямо в глаза, передать от него привет. Но не могу. Чувствую себя обманщицей, отгороженной от всего и всех роковой тайной. Элин не в состоянии вести светские беседы, зная, что Стефан лежит дома. Вскоре мы покидаем театр и располагаемся в близлежащем ресторане. Заказываем салат с утиной грудкой, однако не можем проглотить ни кусочка. Я рассказываю Элин, что ее отец собирается совершить самоубийство в понедельник. Она никак не комментирует мои слова. Вместо этого подзывает официанта и просит счет. Кладу рядом с нетронутыми тарелками крупную купюру. Сдачи не ждем.

Когда мы возвращаемся к Стефану, Янус все еще у него. Лежа рядом на кровати, он демонстрирует свой новый компьютер. С рыцарской непринужденностью Янус угощает нас принесенными им свежими фигами. Его жизнерадостность, восторг по поводу блаженств, даруемых новым орудием труда, разряжают атмосферу. Азарт Януса захватывает нас, заставляя на миг забыть о смерти. Он игриво размышляет на тему своей будущей деятельности в компьютерной отрасли под слоганом „Каждому взрослому и ребенку — свой персональный компьютер“. Уверен, что страшно обогатился бы и вел роскошную жизнь до конца своих дней, если б не другие планы: подобно Стефану, хочет быть режиссером. Я благодарна ему за то, что он сумел вдохнуть жизнь в семейный склеп. К сожалению, Стефан устал и просит его уйти. Он пригласил Януса на час, а тот пробыл четыре. Янус — единственный, кто способен пробить панцирь Стефана и нарушить его границы. Собрав компьютер, он целует руку Стефану и, избегая дальнейших проявлений чувств, пятится вон из комнаты.

Позже Стефан желает послушать о наших впечатлениях от спектакля. Сам он считает его своим лучшим творением, венцом. Не могу заставить себя произнести вслух, что он утратил здравый смысл и впал в детство, что спектакль поэтому не идет ни в какое сравнение с другими его работами. Это не последнее его творение, а первое. Я спрашиваю лишь, специально ли он сделал из спектакля комедию марионеток. „Ты все неправильно поняла“, — говорит он и продолжает рассуждать об использованном им „эффекте отчуждения“. Он держал персонажей на расстоянии вытянутой руки, чтобы зритель увидел в них себя. Воспринимать спектакль следует разумом, а не чувствами.

У Элин есть мужество, которого мне не хватает, она не боится его критиковать. Заявляет, что спектакль напоминает комедийные фильмы пятидесятых. Она вовсе не осуждает этот жанр, просто это не в ее вкусе. Стефан так легко не сдается. Он кидается на защиту „народного элемента“ как средства эстетического воздействия. „Эстетика есть коммуникация“, — поучительно заканчивает он, оседлав любимого конька. У него были амбиции по поводу Элин, мечтал увидеть ее в театральном вузе, но она не захотела. Слишком часто наблюдала оборотную сторону медали. „Да-да, папочка. Но это все пустые разговоры. А судят не по словам, а по делам“. — „Между нами есть разногласия, но они не должны нас разделять. Я знаю, что я сделал и почему. Это мое завещание“. — „За тобой последнее слово. Умный уступает“, — говорит Элин и касается его щеки. Все как в самый обычный вечер в самой обычной жизни.

Суббота, 29 сентября. День пятый. Лежу с открытыми глазами, охраняя сон Стефана. Не мигая, смотрю в потолок, окруженный красивой скромной лепниной, посередине потолка — розетка со свисающим из нее оборванным абажуром. Слышно тиканье. В квартире нет часов, даже будильника. Это, должно быть, большие часы, главные. Я попала в иную систему летосчисления. Время иного, большего масштаба, находящееся за пределами краткого времени Стефана, которое состоит из этой ночи, завтрашнего дня, завтрашней ночи, послезавтра, ночи в больнице, следующего дня и последней неполной ночи. Я перебираю время Стефана, это и мое время тоже, перевожу его в часы. Семьдесят два часа. Может, на час больше, может, на пару часов меньше. Над этим один господин — Стефан.

Обнимаю его в своей бессоннице и окутываю белым звездным покрывалом бесконечной ночи. Туго спеленала своего младенца. Я предложила остаться на ночь. Он отказался, сказал, чтобы не беспокоилась, шла домой и как следует отдохнула перед завтрашним днем, будет много дел. Нельзя допускать никаких случайностей. После него должен остаться порядок. А для этого ему потребуется моя помощь.

Я нахожусь в огромном пустом пространстве незаменимости. Наконец, через двадцать восемь лет, он стал моим. Я больше не делю его с другими мужчинами и женщинами. Даже с Элин, которая давным-давно выбыла из „похоронного агентства“, решив заняться детьми. Я так долго сопровождала Стефана по маршруту смерти, что теперь пребываю с ним совершенно одна. Мы оставили позади всю жизнь. В мире только двое. Он и я. Последние люди перед всемирным потопом. Я в руках стихии, обуздать которую не в моих силах. Живу в жутковатом будущем, где безбожные люди своей волей инсценируют собственную смерть. Что же это за любовь, увлекшая меня в этот фантастический мир?

Еду к Стефану, готовлю завтрак. Ему по-прежнему плохо, но болей нет. Говорит, ночью спал хорошо, хотя и просыпался из-за кашля. У него жидкость в легких. Привезла ему костяного слоника из Конго. Пусть возьмет его с собой. Он радуется, говорит, что, когда поедет в больницу, оставит на себе серебряную цепочку, мой подарок на день рождения. Мне надо сказать медсестре, чтобы не снимала ее, когда он умрет. Пусть вместе с зубами останется в пепле.