История искусства в шести эмоциях - Константино д'Орацио

не смогу преодолеть кризис. Я ощущала страшную тревогу. Страдание становилось невыносимым. Я оцепенела, силясь сохранять спокойствие и самоконтроль. Самым трагическим моментом было пробуждение. Я не хотела засыпать из страха перед пробуждением. Меня пропитывало страдание. Бесчеловечное. Человек не должен так страдать.

Вчера утром я почувствовала недомогание. Вернулась все та же тревога. Это чувство ужаса, страха и отчаяния: я ощущала полную безнадежность. Грусть и отчаяние душили меня. Честно говоря, я не знаю, что мне дальше делать. Я не знаю, за что ухватиться[136].

Такие пациенты переживали моральную боль, печаль, taedium vitae[137], торможение, трудности в исполнении привычных обязанностей в повседневной жизни. Их меланхолия характеризовалась глубокой и болезненной подавленностью, отсутствием интереса к внешнему миру, утратой способности любить, торможением перед лицом любой деятельности и низкой самооценкой, выражающейся в самообвинениях и достигающей своего апогея в ожидании неизбежного наказания.

Девушка, изображенная Джузеппе Пеллицца да Вольпедо на картине «Воспоминание о горе», как кажется, испытывает именно такую подавленность (рис. 45). Она сидит, откинувшись на спинку стула, а ее немигающий взгляд устремлен в пустоту: ее дни тянутся бесконечно, существование представляется ей тщетным и бесцельным, она сосредоточена на переживании горя, выражающемся в полном отрыве от реальности. Она страдает от утраты чего-то дорогого, что невозможно вернуть обратно. Ее состояние хорошо описал сам художник в письме: «Я был поражен смертью сестры, и мне захотелось запечатлеть переживание своего горя в поясном портрете, который я так и назвал «Воспоминание о горе»»[138].

Младшая сестра Джузеппе Пеллицца скоропостижно скончалась от туберкулеза в 1889 г. в возрасте восемнадцати лет, когда он находился в Париже на Всемирной выставке. По возвращении он терзался чувством вины, однако на его картине нет ни следа чудовищных или соблазнительных созданий, нежданных гостей, порожденных воспаленным воображением, поскольку горе – наконец-то! – полностью переживается внутри собственной души, о страдании свидетельствует только поза и напряженный взгляд, устремленный в бесконечность.

Тяжкие испытания, выпавшие на мою долю в последнее время, не говоря уже обо всем остальном, это болезнь отца и смерть во цвете лет моей сестры, погрузившие меня и мою семью в состояние безутешного горя.

Письмо Ромео Бономелли, 28 октября 1889

Страдание неосязаемо, оно незримо веет вокруг головы девушки, проникая внутрь и изменяя ее мироощущение. Она бессильно опустила книгу на колени и откинула голову назад. Ее темно-серые глаза кажутся остекленевшими, «чтобы подчеркнуть ее полную отрешенность»[139].

Эта работа вызвала неоднозначную реакцию у критиков: картина смутила благонамеренных экспертов, не принявших ее новизну и не давших себе труда разобраться в ее сложности. Напротив, их напугало пронизывающее ее тревожное настроение.

Джузеппе Пеллицца сделал все для того, чтобы не то что не привлекать, а прямо оттолкнуть от себя симпатии зрителя. Господина Джузеппе Пеллицца ни в коем случае нельзя обвинить в том, что он заигрывает с публикой, о нет! Одно дело, заигрывать, и совсем другое – намеренно стремиться произвести неприятное впечатление.

Зачем было, изображая молодую женщину, облачать ее в непрезентабельное платье, придавать ей такую позу, выглядящую почти… патологической?

Рецензия Карло Бернарди в «Художественном обозрении». 1892, Турин

Возможно, именно после этого ядовитого комментария художник решил вложить в книгу анютины глазки, предлагая тем самым ключ к прочтению картины. Несомненно, что в словах К. Бернарди можно прочесть намек на сложные отношения, складывающиеся между публикой и произведениями искусства, на которых изображено страдание. Часто речь идет об отталкивающих образах, тревожных сюжетах, рассказах о невыносимой боли, которую никому не хотелось бы испытать. Тем не менее они всегда составляли часть нашей жизни и заслуживают того, чтобы о них рассказывали, возможно, в попытке преодолеть и осмыслить их.

Рис. 45. Джузеппе Пеллицца да Вольпедо. Воспоминание о горе. 1889. Холст, масло. Академия Каррара, Бергамо

Рис. 46. Гюстав Курбе. Автопортрет, или Отчаявшийся человек. 1844. Холст, масло. Частная коллекция

Глава 5

Изумление

Первая страсть

Если при первой встрече нас поражает какой-нибудь предмет и мы считаем его новым или весьма отличающимся от тех предметов, которые мы знали раньше, или от того, каким мы его представляем себе, то удивляемся ему и поражаемся. И так как это может случиться до того, как мы каким-либо образом узнаем, подходит ли нам этот предмет, то мне кажется, что удивление есть первая из всех страстей. Она не имеет противоположной себе, потому что, если в представляющемся нам предмете нет ничего поражающего нас, он нас совершенно не затрагивает, и мы рассматриваем его без всякой страсти.

Декарт. Страсти души, гл. LIII[140]. 1649

Когда в 1649 г., за год до своей смерти, Рене Декарт опубликовал исследование о страстях, то интеллектуалы, философы, ученые и художники восприняли его исследование как мужественную попытку упорядочить разнородные теории, представлявшие собой до того времени напластование противоречивых гипотез, превращавших изучение эмоций в запутанный лабиринт, из которого не было выхода. Движимый познавательным любопытством и предвосхитивший на полвека метод расстановки материала, как в Энциклопедии, Декарт создал строгую классификацию эмоций, испытываемых человеком, поставив на первое место изумление. В действительности, французский философ начал издалека, признавая первенство Платона и Аристотеля, считавших эмоцию удивления стимулом к познанию.

Ибо как раз философу свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии.

Платон. Теэтет, 150 d[141], ок. 369 до н. э.

Сила изумления зависит от степени новизны и от способности человека увлекаться: только так можно познать неведомое и запечатлеть новое знание в памяти.

Ибо и теперь, и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который