Убить Ланселота - Андрей Басирин

Декламатор подобрался. Откашлялся, одернул сюртучок. В голосе его проскользнули неуверенные нотки:

– В синем небе, —

начал он.

Пташка реет?

Эрик приопустил ресницы. Кивнул благосклонно,

В пташке – недовольство зреет, —

продолжал поэт.

Пташка, пой. Курлыкай! Тенькай!

Но… вполклюва. Помаленьку.

Понемногу он раздухарился:

Дать бы этой пташке крыльев

Да простору изобилье.

Ух, она б склевала мошку!

Но… вполклюва. Понемножку.

Что ж ты реешь, пташка, гордо?

Далека ты от народа.

Славь же бурю песней звонкой!

Но… вполклюва. Потихоньку.

В зале стало тихо. Человечек с крысиным лицом стоял, закрыв глаза. На кончике его носа повисла прозрачная капля.

– Что ж… – Румпельштильцхен пожевал губами, словно пробуя стихи на вкус – Мило, мило. С изюминкой. Эзоповым языком, так сказать… Сударь, вы – истинный бунтарь. Поздравляю!

Он два раза прикоснулся ладонью к ладони. «Бородаросса» взорвалась аплодисментами.

– Браво! Браво! – кричал человек с мрачным лицом, бывший глухой. – Бррррависсимо!

– Какая аллегория! Какая ирония, тончайшие намеки!

Поэт покачнулся. Он бы упал, если бы его не подхватили. Герой дня пошел по рукам. Доннельфамцы наперебой угощали его пивом и ветчиной.

– Всем пить за здоровье бунтаря! – кричал Эрик, перекрывая шум. – Господин герцог угощает. Эй, кто там под лестницей прячется? Подать сюда!

Бюргеры полезли под лестницу. После недолгой возни перед Эриком предстал растрепанный бродяга в берете и заляпанном красками камзоле – чернявый, с пронырливым лицом. Одного глаза у незнакомца не хватало. Лицо пересекал шрам.

– Кто таков?

– Тальберт Ойлен, сударь.

– Имя меня не интересует. Кто таков, я спрашиваю?

– Я скульптор. А еще барабанщик на пустом брюхе, резчик по окорокам, художник – соусом по кровяным колбаскам и дублонами по чужим кошелькам.

– То есть ты шут и проходимец.

– Да. И повсюду нахожу конкурентов. Шутам неплохо живется, как по-вашему, ваша светлость?

– Точно так, бродяга. А ты проницателен.

– Так вы – сам герцог Розенмуллен? – удивился Хоакин. – Вот новость!

– Да. Обожаю ходить в народ. Инкогнито. Где еще услышишь правду о себе?

– А бюргеры что? Не знают?

– Знают, как же. Проходимцы.

– И говорят правду?

– Попробовали бы они соврать!

Тальберт не сводил с Фуоко влюбленных глаз. Лиза покраснела:

– Что ты уставился на меня, нахал?

– Сударыня, одолжите футляр для моей флейты? Коль возьмете в свою труппу, я и трубачом могу быть.

– Что?

– Или барабанщиком. У меня такая колотушка! Станьте деревом, я стану белкой. Запутаюсь в ваших ветвях.

– Стань лучше рыбой, – фыркнула Фуоко, – и утопись. А то мой жених тебя под орех разделает.

– О да! Ореховое масло полезно. Олени им укрепляют рога.

Герцог хлопнул бродягу по плечу:

– Ты, я гляжу, парень не промах. И на язык остер. Пей и помалкивай. Со мной поедешь, мне как раз нужен ваятель.

Он обернулся к хмурому как туча Хоакину:

– Вашу шайку-лейку я тоже приглашаю. Посмотрим, на что сгодитесь. Заодно расскажете, что в Цирконе стряслось.

Во дворец – Базилискову Камению – отправились не сразу. Сперва Розенмуллен всласть поиздевался над бюргерами, заставляя их петь хором и плясать на столах. Кроме Хоакина и Лизы с герцогом отправились безымянный поэт и Тальберт. Всю дорогу Розенмуллен донимал скульптора философскими разговорами. Когда они вошли в дворцовый парк, спросил:

– А скажите мне, господин скульптор, одну вещь. Если бы люди стали зеркалами – как бы изменился мир?

– Никак. Остался бы прежним.

– Отчего же?

– Очень просто. Гляньте на Хоакина, ваша светлость. Он и сейчас зеркало. Дай ему тумака – отразит тумак, улыбнись – улыбнется в ответ. Эй, угрюмец! Что, неправду я говорю?

Истессо криво усмехнулся.

– А ты? – не унимался герцог.

– Я – зеркало кривое, – ответил шут, тыча в шрам, пересекающий пустую глазницу. – С меня спрос особенный.

– А поэт?

– Добавьте серебра побольше, ваша светлость, глядишь, отразит, что прикажут. Серебряная амальгама кула лучше медной.

– А я? – спросила Лиза. – Что обо мне скажешь?

– Вы, сударыня? О, вы чудное зеркало. – Он схватил руку девушки и прижал к губам. – Век смотрелся бы, да увы… Моя кривая образина не располагает к самолюбованию.

Хоакин подставил бродяге подножку. Тот кубарем покатился по дороге, да так и остался сидеть в пыли, широко раскинув ноги.

– Эй, проходимец, – позвал Розенмуллен. – Ты забыл обо мне! Я-то какое зеркало?

– Вы, ваша светлость, не зеркало – простое стекло. Он вытянул палец, указывая на дворцовый парк. – Смотрю сквозь вас и вижу, что с этим скульптором мне не тягаться.

Герцог огляделся. Вдоль парковых дорожек стояли каменные изваяния, изображавшие израненных, умирающих людей.

– Что верно, то верно, братец, – самодовольно хохотнул он. – Статуи эти – творения Базилиска. Он, знаешь ли, реалист: рабски копирует природу.

– Вот только его творениям не хватает жизни, – пробормотал Тальберт.

– Что ж… Придется тебе у него поучиться.

– Он опасен, – сказал король Лир.

– Он опасен, опасен.

– Опасен!

Короли заговорили одновременно, перебивая друг друга. Уловить что-либо в этом хаосе было невозможно. Слова сплетались, накладывались друг на друга:

– Что же нам делать с проклятым Истессо?

– Могучим, великим, чудесным героем?

– Он смуту и беды несет повсеместно!

– Не жить Ланселоту. Мы это устроим!

Его преосвященство вскочил на скамью. Ноги его сами отбили чечетку.

– Знайте, глупцы, что известно мне средство: враз изведу вам того Хоакина.

Короли подхватили:

– Что ж вы молчали?

– Ах, как интересно!

– Садитесь удобней. Рассказ будет длинным.

Жрец крутнулся на одной ножке и сел. На лице его проступило смущение. Так смущается солидный человек, поймав себя на том, что подпевает модному шлягеру.