Ослепленные Тьмой - Ульяна Соболева

Какой же он маленький. Сколько ему лет? Пять? О, Иллин, моему сыну сейчас исполнилось бы столько же.

Пока он ел хлеб, я смочила кусок ткани в ведре с водой, стоящем у выхода из шатра, и приложила к маленькой ручке. Мальчик дернулся, а я привлекла его к себе и погладила по светлым волосикам.

— Сейчас пройдет. Иди ко мне, вот так. Хочешь, я покачаю тебя и спою тебе песню?

Кивнул и склонил головку мне на грудь. Смотрит так преданно, так тоскливо и сонно, а потом руку протянул и по волосам моим провел. Я чуть отстранилась, опасаясь, что он тронет мое лицо и снова обожжется, но не успела ничего сделать, как пальчики малыша коснулись моей скулы. Я испуганно прижала его к себе еще сильнее, ожидая крика боли, но его не последовало… Не знаю почему, но мое проклятие с этим ребенком не работало. Я не обжигала его, и это было удивительно… так удивительно. Ведь мое тело жгло даже моих братьев и отца. Я стянула зубами перчатку, и сама провела обнаженными пальцами по щечке мальчика, по маленькому носику. Какой же он чумазый, на руках налипли комки грязи. Надо его вымыть завтра в чане.

— Когда-то у меня был маленький мальчик, и я пела ему песни.

— А где он сейчас?

— Не знаю… может быть, на небесах, а может быть, с другой мамой или совсем один.

— Спой… — попросил малыш,

И я запела. Впервые запела вслух после смерти моего сына.

(с) Ульяна Соболева. Колыбельная

Пальцы сами гладят маленькие бровки, переносицу, заставляя ребенка закрыть глазки. Невольно качаю его своим телом, склонившись над белокурой головкой. Красивый малыш, сколько нерастраченной нежности ты вызываешь во мне. Как бы я хотела подарить ее своему сыночку.

— Его зовут Диерон… я забрал его у Сивар. Он гайлар.

Голос Рейна заставил меня приподнять голову… я не заметила, как он вошел, как долго стоял в дверях.

— Я успел забыть, как завораживающе ты поешь. Маленькому наглому оборванцу повезло намного больше, чем мне.

Взял малыша у меня из рук и переложил на шкуры.

— Сейчас начнется собрание, а позже я прикажу унести его к женщинам, чтоб мы остались одни.

Кивнула и снова склонилась к ребенку, чтобы прикрыть его покрывалом.

— Маленький белый волчонок спас тебя… это он отвел меня к Сивар, чтобы та сказала мне, как спасти тебя от яда.

— Он спасает меня уже в третий раз. Отчаянный… мне кажется, наш сын мог бы быть таким, как он. У него могли бы быть светлые волосы, как у твоих братьев, могли бы быть зеленые глаза, как…

— Как у тебя.

— Как у меня.

Вытер невидимую слезу у меня со щеки.

— Мне пора. Сегодня будет решаться судьба лагеря. Возможно, уже завтра утром нам придется сворачивать шатры.

— Ты… ты обещал мне, что, когда костры войны погаснут, мы найдем нашего сына.

— Найдем. Я в этом уверен. Вот здесь, — ударил себя кулаком в грудь, — вот здесь я знаю, что он живой.

* * *

Живицу меня научила делать Моран… Моран. От одной мысли о том, что она осталась с ублюдком Маагаром, меня начинало трясти. Он не пощадит ее после моего побега, он ее уничтожит и выместит на ней всю свою злость.

Я шла к елям, чтобы надрезать кору и дать стечь смоле в стеклянную банку, а если повезет, найти в сумраке застывшие наросты, потом я добавлю туда любой жир и воск. Эта мазь залечит ожоги Вейлина… О, Иллин. Я назвала его именем сына. Стало стыдно, стало так не по себе… Как я могла спутать? Как могла назвать именем своего малыша чужого ребенка.

Я нашла несколько елей с поврежденной корой и маленьким ножичком срезала смолу в банку, прижимая ее одной рукой к груди. Услышала, как неподалеку треснула ветка, обернулась, всматриваясь в полумрак. Никого не увидела. Потянулась за очередной порцией живицы и вдруг ощутила, как чьи-то руки сжали меня за талию. Обернулась и вцепилась пальцами в нападавшего. Зашипела обожженная плоть, а я встретилась взглядом с глазами Рейна.

— Мне нужно было тебя… прямо сейчас, — выдохнул мне в лицо, — немедленно нужно было. Не нашел в шатре и ошалел.

Никогда не видела его таким. Невменяемым. Диким. Он почти не контролирует себя. Вгрызается в мой рот. Не целует, нет. Он пожирает его. Прокусывает губы, язык, до адской боли, и от одной мысли, что он настолько голоден, сводит скулы, трясет, подбрасывает. Извиваюсь в его руках от нетерпения, от бешеной жажды отдаться. Позволить что угодно.

Проникает голодными руками под одежду, а я лихорадочно, хаотично расстегиваю пуговицы камзола. Чувствовать его всего. Сейчас. Всем телом, иначе я умру. Агония. Голодная, жестокая, безжалостная агония по его рукам, губам, ласкам, вторжениям. Вчерашнего мало, всего мало. Слишком мало. И я сама не знаю, чего я хочу. Наверное, чтобы отпустил голод, этот невыносимый голод… и в тот же момент, чтобы никогда не заканчивался.

Сжимает все тело. Везде. Сильно. До синяков. Даааааа… не стону, кричу. От каждого прикосновения вздрагивая, как от удара током.

Он сводит с ума ласками. Слишком уверенными и умелыми, чтобы не начать выть от удовольствия, впиваясь пальцами в жесткие длинные волосы, прогибаясь, подставляясь под его ласки и кусая собственное запястье до крови, чтобы не закричать. О Иллин… дааа… почувствовать в себе его пальцы и взвиться от наслаждения. Все выше и чаще, задыхаясь… на тех нотах, которые дрожат, приближая к бешеному взрыву.

И закричать, срывая голос, сотрясаясь в болезненных спазмах наслаждения, сжимаясь вокруг его пальцев, пульсируя под его руками. Извиваясь, как змея, хватая воздух пересохшими губами. Больно… От наслаждения зверски больно.