Товарищ Анна - Ирина Богатырева

Были сумерки, когда она поняла, что не знает, куда идет. Прошла немного вперед, думая, что просвет между деревьев — тропа или одна из грунтовок. Но там опять был мох. Тогда прошла назад. Ничего не менялось. Мох был все такой же манящий, как миллионы лет назад.

Махе всегда казалось, что заблудиться в лесу невозможно. Так хорошо она себя чувствовала между деревьев, так, казалось ей, хорошо чувствовала каждое дерево. И ни капли они не одинаковые, все разные. Как можно запутаться в них? А тут — запуталась. Оглядывалась и не видела выхода. Всматривалась в мох — и не видела своих следов. Он давно сожрал все следы, этот первобытный мох. Деревья стали сплошным серым фоном. Как говорится в таких случаях, стемнело быстро. Это слишком красиво так говорится…

Маха поняла, что не может даже закричать, такая тишина вокруг. Не может по-настоящему испугаться, чтобы по-настоящему захотеть себя спасать. Слишком все казалось ей сказочным — и лес, и мох, и то, что она тут одна, и даже то, что искать-то ее не будут, это она знала: в комнате ей посчастливилось жить одной, близких подруг в группе не было, из-за своей нелюдимости она никому никогда не говорила, что ходит в лес.

Это то, что я сама себе выбрала, думала Маха, чувствуя, что от сумерек странно слепнет. То, что я сама себе всю жизнь выбираю.

Она пошла вперед наугад. Глаза стали привыкать к темноте. Пыталась запоминать деревья. В какой-то момент ей казалось, что она что-то узнает — может, где-то здесь свернула с тропы? Но никакой тропы не было. Задумалась, тепло ли будет спать во мху. Но мох стал неприятно сырой. Маха подумала, не идет ли она уже по болоту, стала решать, повернуть ли назад, но тут услышала звук воды и вышла к ручью.

В темноте он казался жидким оловом. У него было очень удобное глубокое русло, и он тек почти молча, взблескивая глянцево-белым. Маха присела и попила, черпая вкусную воду одной ладонью. Когда подняла голову, на секунду показалось, что смотрит в зеркало: напротив был человек. Или не было человека, а была ночь, собравшаяся в человеческий образ. Она испугалась смертно, тело стало тяжелым и холодным, будто отлитым из железа, ничего сказать или сделать не могла. Но в следующее мгновение уже и не нужно было: из ночи проступило лицо, и она узнала Макса.

Маха никогда не увидела, что же нафотографировал он тогда, в сумерках. Когда выходили из леса вдвоем, ей было даже немного жалко, что ее приключение так быстро и обычно кончилось. На следующее утро она нашла у себя на тумбочке разбитое зеркало, в тарелке с кашей — десяток английских булавок, а у их с напарницей стремянки была подломана верхняя ступенька. Зеркало она выбросила, кашу отнесла обратно на кухню и сама положила себе новую, поломанную ступеньку они заметили сразу и красили уровнем ниже. Больше в лесу они с Максом не встречались, и террор прекратился.

Он стал другом, хорошим знакомым, приятелем всей их группы. Как это произошло, Маха не заметила. Были какие-то активисты у этого, наверняка были. Они звали его на все их посиделки, Макс стал приходить в институт, у кого-то были с ним общие дела и интересы, его стали заранее звать на защиты дипломов. Маха общалась с ним, как все, не больше, не меньше, но она все время помнила тот застывший взгляд, каким он глядел на нее в ту ночь, с противоположного берега ручья. Она помнила это и пыталась поймать в живых и теплых глазах Макса, когда он был в их компании, когда говорил, смеялся. Получалось, что она следила за ним, вцеплялась глазами. Макс это чувствовал, знал, постепенно привык и уже почти не оборачивался, когда она вот так вот, долго и пристально, выслеживала его.

Когда у нее появился сотовый телефон, дала ему свой номер. Он поблагодарил, записал, а через неделю позвонил и сказал:

— Когда ты видишь что-то, что не можешь понять, самое смелое — позволить этому остаться таким, как есть, — непознанным.

Маха не узнала его. Она похолодела и молчала долго. Потом голос связался в ее сознании с образом Макса, и, совершенно как тогда, на ручье, страх тут же прошел.

— А, привет, — сказала она. — Я рада, что ты позвонил.

— Вот видишь, — ответил он. — Ты снова превратила меня в то, что способна узнавать, — и засмеялся.

За выходные она сделала уборку на всей доступной ей территории и подольше посидела в форумах. Почты было немного, она отвечала на письма сразу, Надя не писала, форумы стали единственным развлечением. Скоро она уже получала удовольствие от чтения. Она не оставляла сообщений, но постояльцы форума узнавали о присутствии Макса, и в личку стали приходить сообщения типа здорово, как дела, чего молчишь и т. д. Маха игнорировала с легкой совестью, решив, что Макс тоже не был склонен к трепу. Но ощутила некоторую гордость оттого, что его ждут. Прошлась по ссылкам, обучающим и профессиональным. Стала ощущать, что какие-то знания в голове откладываются.

Скоро я буду отвечать на письма не хуже Макса, думала она. Скоро я буду отвечать на письма с таким же знанием дела, как Макс.

Выходные кончились, ящик снова стал разрываться. Приходили новые клиенты, возвращались старые. Теперь Маха не только называла цены, но и позволяла себе вдаваться в детали, обсуждать подробности. Стали всплывать в письмах такие вещи, которые она не знала, тогда она лезла в Интернет и выясняла все, что могла. Информация не укладывалась в голове аккуратно, вылезала, путалась, комкалась. Голова распухла. Маха чувствовала ее как какой-то пузырь с глазами. Все это знать просто невозможно, ужасалась она. Потом оборачивалась на Макса, думала — а как же знает все это он? — и смиренно продолжала отвечать на письма. Время снова уплотнилось и ускорилось. Из-за компьютера она не вставала.

Когда пришло письмо от Нади, Маха не сразу поняла, что в этом письме ее ни о чем не просят:

«Если бы я всегда понимала тебя, — писала она , — давно бы просветлела (смайлик). Но у тебя всегда все слишком просто. Наверное, ты старше, ты все это пережил и даже не помнишь уже, каково это». Дальше она рассказывала, как ей тоскливо жить в этом городишке, где никто никому не нужен, как ей надоела ее мать, которая вся погружена в быт и совсем ее не понимает, как ей не хватает родной души в этой глуши… Ну, может быть, Надя не совсем так писала, но Маха не смогла читать все внимательно — ей стало скучно и противно.

Она меня не поняла, думала с негодованием. Она совсем не понимает, что я ей хочу сказать. Что Макс ей хочет сказать. Она продолжает надеяться, что ей кто-то поможет. Ну да, конечно, сейчас я приеду к ней, женюсь и увезу ее из этой дыры! Ну почему все бабы такие дуры!

Маха встала и нервно заходила перед окном. Она подумала, что, если б она курила, сейчас наверняка закурила бы. Или если бы Макс курил… Хотя какая разница: ни она, ни Макс не курили, и думать об этом глупо. Но какие же все бабы дуры… какие бабы… Стоп!

Нет, Макс не стал бы так думать. Так думает она. Макс наверняка нашел бы, что написать. Он написал бы что-то отстраненное и мудрое. Ведь они затем к нему и тянутся. Они затем ему и пишут, эти девочки… Сначала тянутся, потом потихоньку влюбляются. Потому что он не раздражается и не хочет ничего для себя. Потому что он может их понять. Или если не понять, то увидеть в них большее, чем женщину с проблемой, и показать — вот, смотри, ты есть большее, ты можешь больше, зачем тебе плакаться и вешаться кому-то на шею… Он может так написать, Макс. А почему?