Войны Миллигана - Дэниел Киз

Без двадцати три доктор Линднер, подойдя к лестнице в восстановительную терапию, крикнул наверх, что хочет поговорить с Миллиганом.

– Какого хрена тебе надо? – проорал в ответ Зак. – Билли никуда не пойдет, и не мечтай!

– Погоди минуту, – перебил его аллен. – Что надо?

– Спуститесь сюда, – ответил Линднер.

– Встретимся посередине коридора. И если кто-то из ваших обезьян на меня кинется, я вам обещаю – кое-кому не поздоровится.

Три пациента, сунув ножи за пояс, шли вместе с алленом по коридору, где за решеткой ждали Линднер и Хаббард.

– Это лишнее, мистер Миллиган! – крикнул Хаббард. – Похоже, ваши работники на вас сильно обиделись и отказались выходить сегодня на работу. Не желаете это обсудить?

– Не с тобой, свинья! – ответил аллен.

Один из телохранителей аллена вынул нож и быстро спрятал его за спиной. аллен видел, что Линднер это заметил и понимает: случись что – его зарежут не моргнув глазом.

– Губернатор приказал доктору Моритцу закрыть Лиму и передать ее службе исполнения наказаний. Надеюсь, вы довольны, – произнес Линднер.

– Ложь, – ответил аллен.

– К сожалению, нет, – сказал Линднер и вышел из коридора вместе с Хаббардом.

Четверо пациентов остались стоять.

Не зная, чему верить, аллен испугался.

Тут по ступенькам, с радиоприемником в руке, сбежал Ленни.

– Черт, слушайте! Слушайте!

Глава Департамента психиатрии Тимоти Б. Моритц объявлял о закрытии Лимы.

Они растерянно глядели друг на друга.

– Это значит, нас всех отсюда вышлют, – сказал Ленни.

– Хорошо бы, – улыбнулся Зак.

– Видно, узнали про войну. Кто-то сболтнул руководству, – размышлял Ленни.

– Ну, мы и влипли, – сказал аллен.

– В смысле?

– Восстание надо отменять! А я не уверен, что это еще возможно.

«Три партнера» собрали пациентов группами в дальнем конце коридора, чтобы сообщить новость.

– Слушайте сюда! – сказал Ленни. – Сдавайте ножи. Несите в восстановительную терапию, мы их разрежем.

– С чего вдруг?!

– Что вообще происходит?

– Ничего я сдавать не буду! Ты сам учил: пырять охранников!

– Блин, да послушайте же! – взмолился аллен. – Какого черта вам умирать?!

Достучаться до них было сложно. Они морально настроились на войну.

– Все, отбой! – убеждал аллен. – Слышите? Лиму закрывают! Мы победили!

– Здесь поменяется персонал, – добавил Зак. – Любая тюрьма лучше, чем Лима.

Наступило короткое молчание. Пациенты переваривали новость. А потом коридор загудел. Они прыгали, плясали, бросали в воздух все, что не приколочено к полу. Победные возгласы перемежались звоном разбиваемых стекол.

Конец издевательствам, конец гестаповским методам!

И поскольку каждый знал, что тюрьмы переполнены и не готовы принять такое количество новых заключенных, мгновенно заговорили об ускоренном досрочном освобождении, переводах в гражданские лечебницы и выписке тех, кто считается неопасным.

Хмурые лица постепенно сменялись изумленными, слышались вздохи облегчения, сверкали улыбки.

Из громкоговорителей неожиданно раздался громкий голос суперинтенданта Хаббарда, который приказывал разойтись по блокам. аллен посмотрел на часы на стене. Четыре. И так уже на час задержались. Но эскорта не было – охранники не пришли.

Спускаясь по лестнице, «Три партнера» наткнулись на Королевскую пешку, который в одиночестве стоял на посту, прикрываясь, как щитом, крышкой от мусорного бака. Вид у него был до смерти перепуганный.

Узнав, что произошло, он пришел в ярость:

– Мать вашу! И никто ничего мне не сказал!

Все потянулись в блоки.

Все стихло. Охране было невдомек, что они готовятся избавиться от оружия. Их не досматривали. Камеры не переворачивали вверх дном.

В блоке аллену попался санитар.

– Здравствуйте, мистер Миллиган. Как дела?

Восемнадцатого сентября тысяча девятьсот восьмидесятого года «Плейн дилер» сообщила о решении федерального окружного судьи Николаса Валински: пациенты госпиталя имеют законное право отказываться от препаратов.

Думая, что Линднер организовывает его перевод обратно в Афины, аллен завел привычку будить по утрам всех зомби в своем блоке. Если он ждал, пока это сделают санитары, все опаздывали на завтрак, и, следовательно, он поздно приходил в восстановительную терапию.

Утром в понедельник, двадцать второго сентября, одевшись и почистив зубы, он проорал в коридор:

– Жрачка!

К этому моменту зомби уже выдрессировались, и многие сами вставали, как только он выкрикивал команду. Тех, кто не вставал, он, переходя из камеры в камеру, хватал за руки или ноги и вытаскивал в коридор. Он знал, что отсюда они уже сами найдут дорогу в общий зал.

По дороге в мастерскую ему попался Папаша Мэссинджер, который сидел в одиночестве, держа обеими руками чашку кофе. Старик всегда был тугодум и так и не научился читать.

– Что случилось, отец? – спросил аллен.

– Меня посылают в тюрьму в Лукасвилле, пока не подыщут дом престарелых. Доктор сказал, я не могу жить один.

– Еще как можешь. – аллен присел рядом со стариком. – Ты замечательный работник. Надежный человек и отличный плотник.

– Нас правда закроют?

– Так говорят.

– Я буду скучать по Лиме.

– По этой чертовой дыре?

– Не в месте дело – в людях. Никто мне никогда так не помогал, как ты с приятелями. Всем было все равно. Незачем было вставать по утрам. – Он оглянулся и махнул рукой в сторону конвейера: – Никто больше столько для меня не сделает, сколько вы, ребята.

аллен похлопал его по плечу:

– Ничего, отец, ты легко ладишь с людьми. Только не отсиживайся в углу. Разговаривай и сам увидишь – многие готовы будут помочь.

Легко сказать. аллен понимал, что пудрит старику мозги. Когда у них была общая цель, общий враг и готовность умереть за правое дело, то действовали «один за всех и все за одного». Теперь, после того как войну отменили, а оружие превратили в металлолом и древесную стружку, все отдалились и стали «каждый за себя». Восстановительная терапия лишилась энергии.

аллен работал на шлифовальном станке, и спор у него в голове становился все ожесточеннее. Рассчитывая через несколько месяцев отправиться в тюрьму, он еще как-то терпел мысль, что его будут футболить из одной чертовой дыры в другую. Но теперь, когда появилась перспектива перевода в Афины, он мучился надеждой, о которой прежде запрещал себе думать.