Красная гиена - Вероника Эскаланте Льяка

грустно и одиноко в тот день, когда ему придет пора улетать… Как и тебе. – Она склонила голову на плечо Игнасио. – Ты тоже мигрируешь в определенное время. Вот бы ты остался здесь вместе с Максимилианом, навсегда.

Игнасио взял лицо Элены в ладони, притянул к себе и коротко поцеловал в губы.

– Может, когда-нибудь, – прошептал он ей на ухо и крепко обнял.

* * *

Удар по машине возвращает ее в реальность, вырывает из грез о прошлом: пеликан приземлился на капот и смотрит на нее, склонив голову набок. Элена подпрыгивает на сиденье, но берет себя в руки, осознав, что это всего лишь птица.

– Ты помнешь мне машину.

Максимилиан приближается к лобовому стеклу, вертит головой из стороны в сторону.

– Ищешь Игнасио? Его нет. Он больше никогда не придет. Он переселился в иной мир. В преисподнюю. Пусть горит в аду с другими лжецами.

Элену разбирает неожиданный смех. Она смеется, чтобы сбросить напряжение последних дней; смеется, потому что чувствует себя глупо, разговаривая с пеликаном.

– Я схожу с ума, – говорит она вслух.

Ее щеки намокли от непрошеных слез; машина слегка раскачивается. Пеликан открывает клюв, словно тоже хочет засмеяться, что-то сказать, попрощаться, прежде чем расправит крылья и улетит. Элена машет ему рукой, вытирает лицо, смотрит в зеркало, откидывается на сиденье. Берет папку, гладит обложку и начинает читать:

Жила-была женщина, которую пресса окрестила Гиеной. Четвертовательницей малюток. Дьяволицей. Шинковательницей детей. Людоедкой из Ромы. Расчленительницей ангелочков. Чудовищем.

Ее имя – Фелиситас Санчес Агильон.

Мы с Хулианом называли ее матерью.

Твоя бабушка.

Не знаю, зачем рассказываю тебе историю моей матери. Нашу историю. Никто не помнит ее от начала до конца, лишь урывками. Предательский мозг спорадически посылает нам порции ложных нейронов и неспособен воспроизвести всю сцену. Только фрагменты, которые мы вынуждены интерпретировать.

25

Среда, 11 сентября 1985 г.

16:33

Эванхелина Франко пересекает порог своего дома и спешит в спальню.

– Мама? – окликает ее дочь.

– Сейчас выйду, – говорит она и запирает дверь.

Потом идет в гардеробную, закрывается на ключ, достает из сумки фотографию и начинает вертеться вокруг своей оси, как слетевшая с орбиты планета, не зная, куда спрятать карточку. В конце концов кладет снимок обратно в сумку и ставит ее за стопку свитеров на одну из полок. Эванхелина вспоминает случаи, когда муж копался в ее вещах, что-то выискивая: он-де имеет на это право, потому что платит за них.

Она садится на банкетку рядом с зеркалом в полный рост, чтобы успокоить нервы и перевести дух. Аккуратно разматывает бинты – больше не нужно заставлять Умберто чувствовать угрызения совести и вынуждать его извиняться. Отныне он ее не тронет. Эванхелина моет руки – только кончики пальцев, – стараясь не намочить марлевую салфетку. Обнюхав блузку, решает сменить одежду: от нее воняет по́том и страхом.

С осторожностью (ребро до сих пор болит) она переодевается в белую рубашку на пуговицах с цветочным орнаментом. Открывает флакон духов «Опиум» и наносит пару капель на указательный и средний пальцы, затем распределяет за ушами и на запястья, а когда чувствует, что может скрыть не только запах, но и свое смятение, идет в столовую к Беатрис.

– Извини за опоздание, – говорит Эванхелина, и они заводят разговор о школе. Девочка добрее и внимательнее, чем обычно, не сводит взгляда с марлевых повязок на материнских руках; также от нее не ускользают гримасы боли при малейшем движении.

– Сильно болит?

– Нет… ну, немного. Ничего, больше он меня не тронет.

– Мама… – Дочь берет ее за руку. – Брось его, однажды он тебя убьет. Давай уйдем вместе.

Беатрис не понимает, почему им нельзя уйти, она ненавидит ответы матери: «Потому что я не могу», «Потому что это не так просто», «Потому что мы живем в обществе», «Из-за тебя», «Потому что тебе нужна семья», «Потому что нам не на что жить». Девочка ожидает чего-то подобного и на сей раз, но мать заявляет:

– Скоро это закончится.

– Что закончится?

– Все, вот увидишь. Не переживай, – говорит она и целует тыльную сторону дочкиной ладони.

– Что ты задумала?

– Я хочу, чтобы ты сегодня поехала к тете и осталась там на ночь. Я к вам присоединюсь завтра, когда ты вернешься из школы. Мне нужно поговорить с твоим отцом.

– Он снова сделает тебе больно, я боюсь оставлять тебя одну.

– Не волнуйся. Обещаю, что впредь не позволю ему тронуть меня.

– Нет, мама, я не могу поехать к тете и бросить тебя.

Эванхелина подходит к девочке, крепко обнимает, целует в макушку и вдыхает аромат ее волос – успокаивающий, напоминающий о материнстве. Глядя дочери в глаза, она произносит:

– Клянусь, все будет хорошо.

Через час Эванхелина усаживается на заднее сиденье автомобиля, не зная, что собирается сказать и как. И все-таки она должна. Моника Альмейда – ее подруга с начальной школы. Одна из немногих оставшихся.

В день похорон Летисии Эванхелина старалась быть рядом с подругой. С того дня она не оставляет Монику и почти ежедневно ей звонит.

Она знает: предстоящая беседа неизбежно положит конец их дружбе.

Эванхелина набирает воздуха в грудь, на мгновение задерживает и выдыхает. Она должна сделать это по соображениям совести, потому что Моника – ее подруга, а Летисия была как вторая дочь. Эванхелина заставляет себя думать о маленькой Летисии, а не о девушке, которая встречалась с ее мужем неизвестно где. Она не чувствует к ней ненависти.

– Я уверена, этот ублюдок ее совратил или похитил и заставил делать то, чего она не хотела, – шепчет женщина.

Она проводит руками по голове, ощущая груз того, что задумала: сообщить семье Альмейда, что Летисия была с Умберто и его приятелем и что, возможно, это они убили девушек.

* * *

– Я должна тебе кое-что показать, – заявила Эванхелина сестре, как только приехала к ней домой. – Твоего мужа и детей нет?

Сестра покачала головой.

– Что случилось? – спросила она, встревоженная повязками.

– Ничего, ничего, сейчас это не важно. – Эванхелина потащила ее за руку в гостевой туалет и заперла дверь. – Не хочу, чтобы кто-нибудь услышал.

Там она достала из сумки фотографию.

– Что это?

– Посмотри внимательно, – велела Эванхелина.

Сестра напрягла зрение, вглядываясь в снимок.

– Это Умберто! – воскликнула она, ткнув в него пальцем.

Эванхелина быстро закивала, подтверждая правильность догадки.

– А это Клаудия Косио, – указала она.

– Клаудия Косио?

– Девушка, которую убили, подруга наших дочерей.

– Не может быть.

– Да-да, она самая. А второй – Переда из следственного управления. Фотография сделана в день убийства, Умберто был в этих брюках.