Пером и шпагой - Валентин Пикуль

— Должна решить сила, а Шуваловы, сам ведаешь, тридцать тыщ солдат при себе держат. Тебе же головы не сносить в любом случае. Супруг мой тебя не жалует, что ты над Пруссией усмешки строил… Быть тебе без меня в наветах опасных!

— Апраксин-то в дружках со мною, — практически мыслил Бестужев. — Надо будет, так всю армию из Пруссии обратно вызволим и обсервацию Шуваловых разобьем здесь же — на площадях и улицах Петербурга, крови не убоясь…

В случае удачного переворота канцлер желал оставаться главой государства, подчиняя себе сразу три коллегии: иностранную, военную и адмиралтейскую. Быть почти царем — вот куда метил канцлер… А пока, чтобы успокоить подозрения, он решил закатить банкет для французского посольства.

С утра от русского Тампля отошла щегольская эскадра галер и гондол с гударями и балалаечниками. Из зелени садов, за стрелками Невы, открывались дивные усадьбы вельмож, карусели, китайские киоски, танцевальные павильоны и воздушные театры.

Сам канцлер загодя, нацепив фартук, изготовил в своей загадочной аптеке вино по собственным рецептам. Назвав его почему-то «котильоном», Бестужев намешал в этот вермут всякой дряни покрепче, которая должна была свалить с ног любого дипломата.

Осмотрев праздничные столы, расставленные под открытым небом, Бестужев наказал слугам:

— Откройте мой остров для черни! Не отталкивайте лодок и плотов от берега, кто бы ни приплыл. Пусть даже мужик! Даже чухонка с Охты! Никого не изгонять… И чтобы солдат поболее!

Он подарил Лопиталю табакерку, которой одаривал любого посла, — с видами своих каменноостровских дач. Но предерзкий «котильон», заваренный для недругов, подействовал и на самого изобретателя: Бестужев сильно охмелел, нарыв злобы его прорвало. Он бросил гостей и ушел допивать к солдатам, гулявшим по берегу. Этой содружеской пьянкой канцлер хотел привлечь гарнизон Петербурга на свою сторону, если решительный час переворота наступит.

На обратном пути с острова в город канцлер мрачно молчал, сидя на корме галеры, и трещала только его жена, Альма Беттингер. Французы невольно почувствовали, что над Петербургом уже нависла какая-то мрачная туча и гром скоро грянет.

Всем поневоле было страшно…

Вечером 18 августа маркиз Лопиталь сказал свите:

— Закрывайте на ночь плотнее двери. И держите пистолеты поблизости… В этой стране молнии разят среди ясного неба!

Так складывались потаенные дела в Петербурге, когда наконец грянул гром среди ясного неба и всех ослепила нежданная молния.

* * *

Как раз в этот день армия Апраксина проходила густым лесом, возле прусской деревни Гросс-Егерсдорф — узкими, заболоченными гатями. В лесу было влажно, пушки застревали в буреломах, сырел в картузах порох. Наконец войска вышли на узкую равнину, топкую и неровную, поросшую ольхой и ежевикой.

Посмотрев на карту, Апраксин тоненько свистнул:

— Матушки мои, да мы тут в ловушке. Здесь — лес, а подале — Прегель течет… Так негоже! Господа офицерство, пора маневр начинать; тронемся к Алленбургу с опасением…

Ближе к ночи в шатер к Апраксину впихнули страшного человека: был он бос, лицо в лесной паутине, прусский мундир рван, в репьях и тине, пахло от него табаком и сырыми грибами. Этот человек плакал, обнимая колени фельдмаршала.

— Русские.., божинька милостивый, не чаял уж своих повидать. Нешто же родные мои? Сколь лет прошло, как запродали меня в гвардию потсдамскую, с тех пор прусскую муку терпел…

Это был перебежчик. Ему дали вина. Он пил и плакал, дергаясь плечами. Потом прояснел — сказал твердо:

— Армия фон Левальда стоит в ружье за лесом. Сорок конных эскадронов Шорлемера да восемь полков гренадерских ударят поутру — костей не соберете! Коли не верите — хучь пытайте: любую муку ради Отечества стерплю, а от своего не отступлюсь. Так и ведайте обо мне… Утром — ждите!

Фермер схватил перебежчика за прусскую косицу, рвал его со стула, топтал коваными ботфортами:

— Я таких знаю: их в Потсдаме нарочито готовят, дабы в сумление противников Фридриха приводить.

— Погоди мужика трепать, — придержал его Апраксин. — А може, он патриот славный и верить ему надобно?

Но патриоту в ошметках прусского мундира не поверили: штаб Апраксина счел, что Левальд умышленно вводит в заблуждение русских, дабы они, напрасно боя здесь выжидая, истомили бы армию в пределах сих, кои лишены фуража и корма.

В неудобной низине, стиснутой Гросс-Егерсдорфским и Норкиттенским лесами, русская армия (в бестолочи кривых и путаных тропинок) стала проделывать чудовищный маневр, широко раскидывая хвосты обозов и артиллерийских парков. В вагенбурге была костоломная давка: передние колеса одной фуры цеплялись за задние колеса другой повозки.

Во мраке ночи, как дятлы, неустанно постукивали топоры: саперы наводили мост через Прегель. Австрийский наблюдатель при ставке Апраксина, фельдмаршал-лейтенант барон Сент-Андре, разъезжал по лагерю через боевые порядки, всем недовольный: здесь не так.., тут криво стоят.., там слишком ровно!

Проведя всю ночь под ружьем, войска еще продолжали разворот своих флангов, когда вдруг кто-то крикнул:

— Братцы! Гляди-кась… Кудыть его занесло? Армия приумолкла. На опушку Норкиттенского леса, пронизанную легким туманцем, выехал молоденький прусский трубач. Да столь смело выехал, будто русские ему нипочем! Солнце уже всходило, и все видели, как ярко горят петушиные одежды трубача. Вот он приосанился в седле. Неторопливо продул мундштук. И приставил горн к губам…

До русского лагеря донесся боевой призыв меди:

— Тра-та-рра-ррра-а!

И сразу — без вскрика! — рванулись пруссаки из леса.

Бегом. Со штыками наперевес.

Быстро и напористо они разом опрокинули два полка — Нарвский и 2-й Гренадерский.

Удар пришелся на дивизию генерал-аншефа Василия Абрамовича Лопухина. Пруссаки уже ворвались в обозный вагенбург. Лопухин обнажил шпагу и, вскочив на телегу, дрался люто и яростно, пока его не свалили три прусские пули.

Кто-то из солдат схватил генерал-аншефа за ноги, потащил старика прочь из плена — подальше от позора. Седая голова ветерана билась об кочки болота.

— Честь, — хрипел старый Лопухин, — честь спасайте… И на запавших губах генерал-аншефа лопались розовые кровавые пузыри.

Так бесславно и гибло началось первое сражение русских в этой великой войне с Фридрихом.

Официанты еще не успели расставить посуду для завтрака фельдмаршала, когда загремели пушки, и в шатры Великого Могола (эти роскошные палаты из шелка, устланные коврами) ворвался бригадир Матвей Толстой.

— Жрать, что ли, нужда пришла? — заорал он. — Пруссаки уже Егерсдорф прошли.., конница ихняя прет через поле!

Апраксин верхом вымахал на холм, где стояла батарея Степана Тютчева; сопровождали фельдмаршала три человека — Фермер, Ливен и Веймарн. Все было так: пруссаки заняли гросс-егерсдорфское поле и уже колотили русских столь крепко, что летели прочь куда голова, а куда шапка! Апраксин тут стал плакать, приговаривая: